Вечерний силуэт

– Я и помыслить не мог, что когда‑нибудь пойду им наперекор, но моя любовь к тебе непреложна. Ты значишь для меня то же, что лучи солнца для всего живого в мире, ты и есть моя жизнь. Когда приходит зима, листья падают, жизнь замирает. Без тебя мне нет жизни, нет радости, я понял это давно, с каждым годом все больше убеждаюсь в этом. Поэтому не смей сникать, милая. Я обещаю, нет, клянусь побороть их сопротивление.

– Прежде чем дойти до земли, лучи солнца преодолевают атмосферу, где обретают приемлемые для жизни свойства. Если я обойду этот слой в лице твоих родителей, значит, я для тебя губительна. Солнце может как согреть, так и убить. Наверное, Комптон навсегда изуродовал меня.

Макс божился, клялся, выдавал самые разнообразные эпитеты, на какие только был способен, чтобы разбудить в ней надежду на благополучный исход их союза.

Время шло, уроки завлекали и последовательно стирали горькие воспоминания. Когда друзья встретились по возвращении с рождественских каникул, у Макса и Эдди состоялась небольшая беседа на отшибе школьных владений, далеко за ледовой ареной.

– Я долго думал о том, что тебе пришлось пережить из‑за меня, – сказал Эдди.

– Забудем, старик, это время ушло, – отвечал Макс.

– Да, но все‑таки я не извинился перед тобой должным образом.

– Ты мой друг, я не жду от тебя извинений. Но если у тебя возникло желание перед кем‑нибудь извиниться, то извинись перед Дианой. Ведь если бы я провалил какое‑то из твоих испытаний, ты лишил бы ее счастья.

– Я просто хотел сказать, что видел несколько раз, когда проходил мимо окон нашего дома, как Диана молилась в своей комнате. Так зажмуривала глаза и сжимала ладони, будто терпела жуткую боль. Я проскальзывал за ограду, прикладывался ухом к окну – оно у нас неплотное – и слушал. Она молилась о благополучии твоих родителей, о наполнении их сердец добром и пониманием. Просила бога простить меня и сделать что‑нибудь, чтобы вернуть в мирную жизнь. – При этих словах он запнулся, помолчал и повернул голову, сдерживая скупой, бесслезный плач. Если бы кто‑то сказал Максу, что видел плачущего Эдди, он бы стал утверждать, что это невозможно, у Эдди нет слезных желез. Как жестоко ошибочны поверхностные суждения! В какое беспросветное заблуждение могут ввести слепое, бездумное доверие увиденному и упущение множества деталей, составляющих истинную картину человеческой души. Книга, являющаяся для равнодушного к ним человека всего лишь переплетенным блоком страниц, любознательному может открыть такие грани жизни, о которых он и не догадывался. Можно знать человека десятилетие и внезапно обнаружить в нем качество, целиком переворачивающее прежнее о нем представление. Макса потряс плач Эдди, потому что до сих пор он представлялся ему черствым, свирепым рыцарем с бычьим нравом, совершенно лишенным чувствительных душевных струнок. Не так просто его подчеркнутое пренебрежение законами окружающего его мира. Помимо боли, причиняемой близким, оно причиняет боль самому Эдди, умело скрываемую под броней грозной необузданности. На деле Макс совершенно не знает своего друга.

– Это не все, – поборов слабость, продолжил Эдди. – В одну из наших с Дианой встреч она сказала, что родители стали обсуждать возможность переезда в Армению. Со мной или без меня.

Макс долго раздумывал над ответом в попытке разобраться в собственных чувствах от услышанного.

– Вот к чему привело столкновение твоего честолюбия с благоразумием родителей. Эдди, сознайся, что заблуждаешься.

– С предубеждениями родителей! Только не ставь на мне клеймо! Я не чувствую себя неправым; мои дела не наносят вреда никому, кроме прогнивших наркоманов, которые так или иначе нашли бы заветный кисет. Разве этого достаточно для отречения от собственного сына? Они живут предрассудком, что Назарян не может ничего, кроме своей торговли. Но они не знают, не захотели спросить, не поняли, что это всего лишь заработок. Я сам хочу скорее накопить чего‑нибудь, купить дом подальше оттуда, чтоб вытащить Диану! По‑твоему, я идиот? Мне не видно, как она пристыженно скатывает глаза перед твоими родителями? Мне тычешь на предубеждения, а чем они занимаются?

– Старик, сознайся.

– Пошел ты, Манукян!

– Дурь ты толкаешь с тринадцати лет, а о сестре задумался только в этом году.

– Неправда! Я думаю о ней с первых дней заселения.

– Не будь ребенком, не пытайся убедить меня, что продавать наркотики – обычное дело.

– А продавать фастфуд – это обычное дело? Разве фастфуд, сигареты, казино, пищевые добавки, микроволновки, магазины оружия – это все не губительно? Может, засудишь разработчика компьютерных игр за то, что его продукт портит детям глаза и скручивает мозги? Почему одно запрещено, а другое нет, если от незапрещенного вред может быть гораздо больший? Или ты не задумываешься над тем, почему умалишенные оборванцы врываются в школу с обрезом и палят по всему подряд?

– Эдди, я не хочу с тобой спорить, потому что ты оправдываешь продажу наркотиков.

– Нет, старик, вовсе не оправдываю. Но и не считаю это занятие достаточным для отречения от родного сына, особенно, если он всего лишь думает о сестре.

Поэтому в следующий раз, взявшись назвать меня преступником, задумайся чуть глубже.

– Ты мой друг, и я всегда буду тебя уважать, но принимать твоих взглядов не стану.

– Дело твое.

– Так что про переезд? Когда? Чем будет заниматься твой отец?

Эти вопросы беспокоили Макса больше Эддиных убеждений. Диана объяснила их желание усталостью от Америки, поглотившей их сына своей разнузданной демократией.

– Они говорят о порядке, о свободе, трепетно вспоминают слова Джефферсона, тогда как на деле безвозвратно изувечили свою Декларацию независимости, превратили в монстра, калечащего собственных граждан. И этого монстра не только не собираются уничтожить, но дают ему все новую пищу для разрастания. Увидишь – скоро разрешат однополые браки и продажу марихуаны. Поэтому родители и хотят уехать. Им, прожившим всю жизнь честно, убежденным, что законы должны укреплять естественные человеческие порядки, невозможно каждый день смотреть на бесчинства этого монстра. Возможно, иные нашли здесь приют, расцвели и прижились, но только не мои родители. Отец возглавлял музыкальную студию, сотрудничал с Месчяном и Ахвердяном, здесь он занят на неквалифицированной работе. Та музыка, которую он умеет создавать, в Армении восьмидесятых была лучшей – здесь никому не нужна. Но случилась трагедия, жизнь людей началась с нуля, и он приехал сюда в надежде дать нам жизнь, которой его самого лишила политика. Теперь ему часто звонят бывшие коллеги и друзья и призывают вернуться.

– На месте твоего отца я бы тоже долго не раздумывал, – сказал Макс. – Не знал, что он дружит с самим Ахвердяном.

– Он скучает по нему и по тем годам. Если мне посчастливится, я мечтаю выучить армянский язык и когда‑нибудь с ним спеть.

– Я помогу тебе, милая. Я хорошо знаю язык.

Таким образом, к урокам и тренировкам добавилось новое занятие – долгие вечера за изучением букв и правил. Диана с живым интересом погрузилась в обучение. Вскоре они оба поняли, что это поможет ей обрести уважение Манукянов, а значит, откроет мирный, без буйств и потрясений, путь к союзу с любимым.