Влюбленные женщины
– Но ты сама этого хочешь? – настаивала Гудрун. – Лично меня мысль о детях вовсе не греет.
Лицо Гудрун, лишенное всякого выражения, казалось маской. Урсула нахмурила брови.
– Возможно, это не подлинное желание, – неуверенно произнесла она. – Возможно, оно только на поверхности, а в глубине души его нет.
Гудрун посуровела. Ей не хотелось углубляться в эту проблему.
– Когда подумаешь о чужих детях… – продолжила Урсула.
Гудрун взглянула на сестру – почти враждебно.
– Вот именно, – сказала она, чтобы закрыть тему.
Сестры продолжали работать в полном молчании.
В Урсуле ощущалось постоянное внутреннее горение – она обуздывала его и подавляла. Урсула давно жила самостоятельно, сама по себе, работала изо дня в день и много размышляла, стараясь быть хозяйкой своей жизни, осмыслить происходящее. Она не жила полной жизнью, но подспудно, втайне, что‑то назревало. Если б только удалось разорвать последнюю оболочку! Она старалась вырваться наружу, как ребенок из материнского чрева, но ей это не удавалось – пока. Однако у Урсулы было странное предвидение, предчувствие того, что с ней случится нечто необыкновенное.
Она отложила рукоделье и посмотрела на сестру, которую считала красавицей, абсолютной красавицей; она любовалась ее нежной бархатистой кожей, сочностью красок, изяществом линий. В манерах Гудрун была неподражаемая игривость, пикантная ироничность в сочетании со сдержанностью, почти с равнодушием. Урсула восхищалась ею от всей души.
– Почему ты вернулась домой, Рун? – спросила она. Гудрун чувствовала ее восхищение. Она откинулась на стуле и посмотрела на Урсулу из‑под длинных, красиво изогнутых ресниц.
– Почему я вернулась, Урсула? – повторила она. – Я тысячу раз задавала себе этот вопрос.
– Так ты не знаешь?
– Думаю, знаю. Похоже, мое возвращение домой было просто reculer pour mieux sauter[1].
И она посмотрела на Урсулу значительным взглядом посвященного человека.
– Понимаю, – воскликнула Урсула, пораженная и сбитая с толку; было видно, что на самом деле она мало чего понимает. – Прыгнуть – но куда?
– Не важно, – ответила с царственным величием Гудрун. – Если прыгаешь, то где‑нибудь обязательно приземлишься.
– Но разве это не рискованно? – спросила Урсула.
На лице Гудрун заиграла ироническая усмешка.
– Ах, – произнесла она со смехом. – Это всего лишь слова! – И Гудрун вновь оборвала разговор. Однако Урсула продолжала размышлять.
– А как тебе в родном доме? – задала она новый вопрос.
Прежде чем ответить, Гудрун некоторое время молчала. Затем спокойным и уверенным голосом произнесла:
– Я ощущаю себя чужой.
– А что ты думаешь об отце?
Гудрун взглянула на Урсулу с возмущением, словно ее приперли к стене.
– Я не думаю о нем, стараюсь не думать, – ответила она холодно.
– Понятно, – неуверенно отозвалась Урсула, и на этот раз разговор сестер действительно закончился. Они оказались перед пустотой, на краю пугающей бездны и словно заглянули в нее.
Какое‑то время сестры продолжали молча работать. Щеки Гудрун зарозовели от подавляемых эмоций. Было неприятно сознавать, что пробудились прежние чувства.
– Может, стоит пойти взглянуть на свадьбу? – произнесла она нарочито небрежным тоном.
– Конечно! – слишком поспешно поддержала ее Урсула. Отбросив рукоделье, она вскочила с места, словно желая от чего‑то уйти, и таким образом невольно подчеркнула напряженность ситуации. Гудрун непроизвольно содрогнулась.
Поднимаясь наверх, Урсула остро ощущала удушающую атмосферу родительского дома, она чувствовала отвращение к этому жалкому месту, где ей знаком каждый угол. Сила неприязни к дому, обстановке, ко всей атмосфере и условиям этой допотопной жизни испугала ее. Собственные чувства страшили.
Вскоре обе молодые женщины уже быстро шагали по главной магистрали Бельдовера – широкой улице, где магазины соседствовали с жилыми домами – чудовищными, бесформенными постройками, в которых жили далеко не бедные люди. Гудрун, еще не отошедшую от прежней жизни в Челси и Суссексе, передергивало от этой беспорядочной и уродливой застройки, типичной для шахтерского городка в Центральной Англии. Но она продолжала идти по длинной, унылой и пыльной улице – своеобразной гамме однообразия и ничтожества. Любой, кто хотел, мог пялиться на нее, и это было мучительно. Странно все‑таки, что она решила вернуться сюда, испытать на себе сполна воздействие удушающего унылого уродства. Почему ей захотелось подвергнуть себя такому испытанию? Неужели ей все еще необходимо выносить нестерпимые пытки, общаясь с неприятными пустыми людишками и созерцая эти обезображенные места? Она ощущала себя мушкой, запутавшейся в паутине. Отвращение подступало к горлу.
Свернув с главной улицы, они миновали темный участок общественного огорода, где бесстыдно торчали почерневшие капустные кочерыжки. И никому не было стыдно. Никому не было стыдно за все это.
– Кажется, что мы в преисподней. Шахтеры докопались до нее, и вот она на поверхности. Урсула, это поразительно, действительно поразительно, просто другой мир. Люди здесь – гули, и все вокруг призрачно. Отвратительное, искаженное подобие настоящего мира, все осквернено, все омерзительно. Кажется, что сходишь с ума.
Сестры шли по затоптанной тропе через грязный пустырь. Слева открывался вид на раскинувшуюся вдали долину с шахтами и на холмы за ней, засеянные пшеницей или поросшие лесом, – на расстоянии они смутно темнели, словно под траурной вуалью. Сизый и черный дым столбами уносился ввысь – таинственное зрелище в сумерки. Ближе, по эту сторону долины, тянулись длинные ряды домов, теснясь к извилистому склону. Крыши этих домов, сложенных из темно‑красного ломкого кирпича, были покрыты шифером. Тропу, по которой шли сестры, совсем черную, истоптанную шахтерами, проходившими по ней утром и вечером, отделяла от пустыря железная ограда; турникет, через который снова попадаешь на улицу, был до блеска отполирован шахтерскими ладонями. Теперь девушки шли мимо бедных лачуг. Женщины, сложив руки на фартуках из грубой материи, стояли неподалеку от своих жилищ и болтали с соседками; они провожали сестер Брэнгуэн долгими, пристальными взглядами аборигенок, а дети кричали им вслед бранные слова.
Гудрун шла как во сне. Если такое можно назвать жизнью, если эти существа – тоже люди, ведущие полноценное существование, так что же тогда ее собственный мир, такой отличный от этого? Она помнила о своих чулках цвета травы, большой велюровой шляпе того же оттенка, мягком, свободного покроя пиджаке насыщенного синего цвета. Ей казалось, что она ступает по воздуху, – такой неустойчивой она себя чувствовала; сердце ее сжималось от сознания, что она в любой момент может рухнуть на землю. Страх охватил ее.
[1] Отступить для прыжка (фр.). – Здесь и далее примеч. пер.
