Взаправдашняя жизнь
В начале весны переехала к детям в Москву Гаянэ Аванесовна. Вместе с ней словно исчез и оберег фирмы. Следом последовал еще один удар: Мухина перевели в министерство внешней торговли – заниматься экспортом хлопка. В довершении потерь, обрушившихся на «Шанс», отбыл в США старший Шиш. Вот тут‑то и выяснилось, что его возможности, связи, огромный опыт работы с чиновничьими структурами во многом способствовали процветанию компании. Словно в насмешку сразу после его отъезда началась так называемая Большая приватизация. От малой, связанной с выкупом мелких торговых и прочих заведений, она отличалась тем, что под нее попали предприятия, жилье, различные производственные объекты и многое другое… Но к этому времени грандиозные планы по превращению своей фирмы в мощный многоотраслевой холдинг, о чем мечтали друзья еще недавно, пришлось сдать в архив.
С 1994 года начался массовый отъезд русскоязычных из Ташкента. Националистические всплески, спорадически возникавшие в Узбекистане в период развала Союза, жестко подавлялись. Но на бытовом уровне все было иначе – конфликты тлели как торфяные пожары под ногами. В лучшем случае заканчивались оскорблениями, в иных – мордобоем. То и дело возникали слухи (в последствии зачастую не подтверждавшиеся) о массовых избиениях, нападениях, изнасилованиях… Атмосфера неуверенности, страха сгущалась и щедро подпитывала исход русскоязычного населения из республики. В кругу местной интеллигенции все большую популярность приобретала ориентация Узбекистана не на Россию, записанную в колонизаторы, а на Турцию; мечтали о создании конфедерации тюркских народов с центром в Ташкенте. Сокращались передачи на русском языке на телевидении, российские газеты поступали лишь по коммерческим каналам, не всем они были по карману, полумиллионный тираж «Правды Востока» упал до десяти тысяч… Попытки опомнившихся властей остановить отток ученых, инженеров, врачей, педагогов не давали результата, а наоборот охота к перемене мест охватывала все большие слои наиболее образованной части населения.
…После закрытия «Шанса» засобирался в Штаты Чернозёрский (осчастливила грин‑карта). Неожиданностью для друзей стало желание Голубева перебраться в Израиль, а Любезного в Белоруссию. А Шуру наконец‑то пригласили на работу в Московский театр кукол. Семён отговаривал ехать. Прельщал Америкой, воссоединением с отцом, неограниченными возможностями в великой стране…
– Если здесь мы их профукали, то в Штатах и вовсе без штанов останемся. Подохну бездомным на какой‑нибудь стрит или авеню, будешь в этом виноват, – отбивался Шиш.– Мне на роду написано быть актером русского кукольного театра. О работе в Москве на сцене я почти всю жизнь мечтал. Но для МХАТа или Ленкома статью не вышел…
В последний раз перед разъездом друзья на проводы собрались в чайхане на Бадамзаре. Место насиженное, любимое – «Миндальная роща» в переводе, здесь традиционно собирались по поводу и без. И на тот раз все было как обычно. У котла с пловом возился Бокижон Мирзаев, лучший повар всех народов и времён, правда, лишь по мнению тех, кто хоть раз отведал любое из приготовленных им блюд. Рядом у мангала нанизывал шашлыки его наставник Женя Юлдашев, остальной люд нарезал салаты, мыл фрукты, раскладывал закуску по тарелкам.
– А я только сейчас по‑настоящему осознал, что мы больше никогда не соберемся вместе, – начал Старик свой тост. – И что замены ни одному из вас не найду, – он обвел взглядом тех, кто уже сидел на чемоданах. – Безумно буду скучать по каждому. Хочу надеяться, что там вы обретёте то, зачем едете. Если не вы, так ваши дети. Думаю, не стоит много говорить о том, что и так всем понятно. Даже не знаю за что пить – за ваш отъезд? Глупо. Правильнее, наверное, за все, что нас связывало и, возможно, еще будет объединять, несмотря на расстояния.
И выпил первым, ни с кем не чокаясь. За толстыми стеклами очков повлажнели глаза. Стало заметно, как он сильно постарел в последнее время.
– Не нагоняй грусть и тоску! – вскочил Семён. – Старче, как только устаканится у меня за океаном, приедешь в гости, билеты туда‑обратно за мой счёт! Увидишь Нью‑Йорк, Ниагару… Свожу тебя в Метрополитен, который музей. Прогуляемся по Бродвею, согласен?
– Конечно, – усмехнулся Рогов. – И с Биллом Клинтоном познакомишь. Есть о чем мне с ним поговорить…
Все от неожиданной шутки рассмеялись.
И беседа, умных, начитанных, незашоренных друзей плавно потекла по своему прихотливому руслу. Согласились, что ничего путного с тюркской конфедерацией в Средней Азии не получится, как и с панславянизмом в Европе. Голубев тут же выдал заготовленный эксклюзив о сталинском плане по созданию конфедерации славянских стран после 1945 года, позже заменённый более реалистичным Варшавским договором. Затем перешли к непоправимой ошибке Горбачева из‑за объединения Германии и фактического включения ГДР в НАТО. А это сигнал, что туда вскоре подтянут и другие бывшие соцстраны. Не быть бы беде…
Файнберг резко изменил тему диспута на современную литературу: почему ничего потрясающего и масштабного не было создано в последнее время? Жизнь становится хапужнее (поэт на секунду замолчал, запоминая случайно рожденный неологизм), срамнее и гаже, но даже публицистика сейчас не на высоте… Голубев, аккуратно наполнявший время от времени рюмки – право водкочерпия в компании он никому не уступал – стал чаще вступать в спор и забывать о присвоенной им привилегии. Его остужал Любезный своими меланхолическими, как он их называл, апофегмами. Но и эта тема вскоре была закрыта – Юлдашев и Чернозёрский достаточно сносно, держа в руках шампуры с шашлыком, изобразили некое подобие «Марша гладиаторов», следом с огромным ляганом золотистого плова, источающего умопомрачительные ароматы, прошествовал к столу Мирзаев.
…Пиршество продолжался до неприличья долго. Опустела чайхана, погасли очаги, подручные чайханщика уже демонстративно подмели территорию вокруг айванов – вежливая особенность восточного этикета, напоминающая о закрытии, да и сам он уже пару раз подходил к Мирзаеву с просьбой закругляться, но опустив в бездонный карман очередную купюру и, вздохнув с показным видом, разрешал продлить вечерю. Никто не спешил расставаться, не ссылался на неотложные дела, семью, прочие выдуманные причины, понимая, что это последняя встреча, последняя возможность посидеть вместе, как в былые годы. И лишь когда наконец‑то иссякли казавшиеся нескончаемыми запасы водки и яств, начало светать за отрогами Чимгана, повеяло предутренней прохладой от вод ледяной Бозсу, протекающей по соседству, настал час прощания.
Бредущих в обнимку по улице друзей постепенно расхватали предприимчивые леваки, которых много развелось в Ташкенте в те годы. Предутренний, а тем более подвыпивший пассажир, по их понятиям, обязан быть щедрым.
Последним усадил в такси Файнберг Шуру – ехать каждому в разные стороны. Друзья в последний раз обнялись, похлопали друг друга по плечам, клятвенно уверили, что встретятся, как только, так сразу. Затем поэт, что‑то бормоча, побрел домой в одиночестве, не обращая внимания на понапрасну тормозивших рядом таксистов. Он как раз заканчивал одну из своих знаковых поэм – «Струна рубайята», искреннее признание в любви к Востоку, Ташкенту, окутанное добротой и легкой иронией. Концовка у неё тогда только‑только созревала и неожиданно получилась грустной, как и неминуемое расставание.
Ты больше не воротишься сюда.
Ну что ж, прощай. До Страшного Суда.
Я громко дверцей хлопаю железной.
Прощай, мой европеец, навсегда.
Сказав свою последнюю строку,
