Я, собачка

Услышав новое имя, Марина опять заерзала. И тут же мысленно вернулась к находке, которая пряталась в рюкзачке. Интересно, много ли таких упрямо висящих медведей болтается на чужих связках ключей? И если вдруг это он, тот самый, с листа, просто с другим именем, кому о нем сказать? А ведь Толстый Дядя наверняка помог бы. Осталось только дождаться его.

– А кто такой Сашка? – Слова вылетели маленькими птичками из Марининого рта до того, как она успела запереть их в клетке из ладоней.

– Племянник мой, Анькин сын. – Голос Бабочки напомнил бегущие по весне ручейки. Будто эту текучую фразу она повторяла слишком часто. – Он тяжело болеет, а Анька – кукушка, – добавила Бабочка, и недовольство все‑таки отразилось на ее лице, – бросила его на нас. На маму.

– Как же он кричал первые дни, ба‑тю‑шки, – выдохнула Маленькая Женщина и принялась креститься, будто этот самый Сашка прямо сейчас вновь заголосил в ее голове. – Точно резали его. Соседи‑то участкового даже звать хотели!

– И ты помнишь все это? – Щеки Бабочки порозовели. Марине и самой стало не по себе: ведь Маленькую Женщину память подводила настолько, что оставляла в закромах только самое плохое, забирая длинной когтистой лапой все светлое.

– А как не помнить? – Маленькая Женщина вновь потянулась к радио, но Бабочка ловко дернула его за хвост – и, выдернув штепсель из розетки, победоносно махнула им в воздухе. – А потом случилось что – и он вдруг притих. Ты вот такой не была в детстве! – припомнила Маленькая Женщина, и Марина с удивлением заметила, что эта черта роднит всех мам: они, подобно бывалым мореплавателям, путешествуют по жизням своих детей. – Значится, так, – сказала Маленькая Женщина уже ровно, отрезав предыдущую тему, будто ее и не было, – пшенка нужна. И маслице сливочное. Молока три пачки…

Марина принялась задумчиво скатывать колготки к коленям: вот сейчас попросит ароматный кусок хозяйственного мыла, спрячется в полутемной ванной и будет тереть, пока не ототрет каждое грязное пятнышко. Бабочка с интересом наблюдала за ней, пока в одно ухо влетал список покупок, и кивала Маленькой Женщине. Мама тоже так делала, когда собиралась в итоге поступать по‑своему. Она называла это непонятным словом «стратегия», а бабушка говорила, что у нее в голове просто ветер гуляет, и обижалась, но ненадолго.

– Ты что делаешь? – не выдержав, спросила Бабочка, когда колготки сползли по щиколоткам.

– Хочу постирать, – невозмутимо ответила Марина, указав на самое заметное темное пятно. – Бабушка, извините, а у вас есть мыльце?

– Ишь, деловая колбаса, – хохотнула Маленькая Женщина, присвистнув беззубым ртом. – Давай сюда, сама постираю. – Она потянулась к Марине руками‑ветками с выступающими венами цвета спелых слив. Марина оторопела и не сразу отдала скрученные в валик колготки.

– В ванной есть стиральная машина. – Бабочка закатила глаза так, будто Марина каким‑то чудом должна была догадаться. Будто чужой город, проникая в легкие задымленным воздухом, оседал внутри, делая Марину своей неотъемлемой частью. Но она тут же выдохнула город, не желая привыкать к новым правилам.

Дом в этот момент показался совсем уж далеким. Марина попыталась вспомнить, как пахло внутри, когда они с мамой наводили чистоту, вооружившись мокрыми вениками, как трещали в печурке чурбачки, как по весне в приоткрытые окна влетал аромат распустившегося жасмина, а сам он оставлял на подоконнике свои опавшие белые цветы. Но все это вытеснил чужой город, оплетающий Марину тонкой паутиной. Он натягивал нервы, тонкие жилки своей членистолапой, подцеплял и дергал с умелой осторожностью. Не рвал, нет, берег попавшую в сети розовую мушку, но игрался с любопытством не сумевшего вырасти ребенка.

– Так, Марина, – сказала Бабочка, оставляя за границей невидимой линии и грязные колготки, и незаконченный разговор, – а ты что‑нибудь хочешь? Я понимаю, – в усталом голосе вновь зазвенело весенними капельками сочувствие, от которого Марине стало теплее, – что ты наверняка хочешь к маме, домой. Я же не слепая. Не успела я еще превратиться во взрослую скучную тетку. – Она усмехнулась, но как‑то кисло. – Хотя уже на полпути к этому, – добавила она тише, только для Марины, пока Маленькая Женщина отвлеклась на молчащее радио. – Так вот, считай, что ты просто в гостях. На неделю, не больше.

Кажется, именно в таких случаях с души что‑то сваливается. Марине удалось поймать этот момент – когда кружится голова и дышится легче. Время вдруг перестало быть невнятной размазней, похожей на овсяную кашу, сбежавшую из кастрюли. У него появилось начало и конец. Начало – это сегодня. Оно пролегало там, где стояла Марина, уже без колготок, с покрытыми мурашками ногами. Конец – это следующий понедельник, а может, даже раньше.

– А можно мармелад? – Марина чуть осмелела и потерла замерзшие ноги, которые не грела теплая пушистая юбка. – Трехслойный, в кокосовой стружке. Он самый вкусный. Мама, – голос чуть дрогнул, но вспомнилось даже не мамино лицо, а бледные руки и деревянная разделочная доска, которую еще деда выстругал, – иногда резала его на полосочки. И насаживала на шпажки. С узелком на конце. – И почему вдруг ее так расстроили мамины пальцы в заусенцах, старый кухонный нож и полосатый мармелад?

– Хорошо, – полушепотом ответила Бабочка и опять опустилась на одно колено – голова к голове. Она накрыла ладонями Маринины плечи и слегка нажала на ключицы большими пальцами, будто пытаясь найти кнопку, которая отключает слезы. – А червей ты ешь? – вдруг спросила она с опасной хитринкой школьного задиры.

Марина только собиралась возмутиться, что не бывает червей в холода. Ей папа объяснял: они же на это время засыпают, глубоко под земляным одеялом. Но вместо нее подала голос Маленькая Женщина:

– Какой кошмар, Ангелиночка. – По такому случаю она даже не ошиблась в Бабочкином имени. Тонкие руки Маленькой Женщины картинно вспорхнули и медленно, будто и не весили ничего, опустились. – Не пугай ты внучку, бестолочь. Вырастила на свою голову. Вечно вы, молодые, что‑то придумываете. Телефоны без кнопок, мясо резиновое, червей каких‑то.

– Мармеладных, – выдохнула Бабочка, но уголки ее губ ехидно приподнялись. Марина шмыгнула носом, но не решилась в гостях вытирать его рукавом и улыбнулась. – Я в детстве их обожала. Иногда забегала после уроков в магазин – они тогда намного дешевле стоили – и зависала у прилавка. Никак не могла выбрать между червячками, медвежатами и ягодками.

Человек – это Марина уяснила очень давно – состоит из лоскутков. Как одеяло, чехол на табуретку или старые мамины джинсы. Маленькие и большие, пестрые и блеклые – со временем лоскутки складываются в узор. Узоры эти не всегда нравились Марине, но были хотя бы понятны. Бабочку же из лоскутков собрать не удавалось. И это настораживало.

Так строгая мама любила картошку – с маслом, чесноком и укропом. Веселому папе нравились и мама, и картошка, – но другая, в шуршащих глянцевых пакетах, хрустящая, тонкая и ломкая, от которой потом весь диван в крошках. А бабушка мариновала к ней огурцы – она вообще всё мариновала, – и держала их по несколько лет в холодном погребе, пока те не начинали терять цвет. Порой их совсем не хотели есть, а помидоры из банок так вообще вызывали у Марины ужас, но бабушка продолжала их готовить, такой уж была одна из ее традиций.

Бабушка любила традиции. Мама – строгость. Папа – диванные крошки.

Бабочке же нравились мармеладные червячки, медвежата и ягодки. В далеком детстве, которое не оставило на ее лице даже малюсенького отпечатка.

– Они тягучие? – только и спросила Марина: ей было немного стыдно за то, что она ничегошеньки не пробовала.