Никто не спасется
Не знаю, какой из грязных маргиналов, снимавших её, стал в итоге моим биологическим отцом. Она и сама не смогла бы дать ответ. Морфий густой пеленой тумана осел в её скудных мозгах, и она уже была не в состоянии вспомнить, кому и когда отдавалась.
Наверное, оно и к лучшему.
Благодаря этому, я, как любой ребенок, растущий без отца, мог по ночам представлять его героем, спасающим беззащитных людей где‑то на другом конце мира. Или богачом, который однажды приедет за мной и увезет в свой большой чистый дом в самом центре города Ангелов.
Я мог представлять своего отца, кем угодно, но не делал этого.
Конечно, он так и не объявился. Скорее всего мой биологический отец был точно таким же безнадежным наркоманом и отбросом общества, как все безнадежные наркоманы и отбросы общества, вившиеся вокруг моей матери.
Она даже не подозревала о том, что залетела, пока не появился огромный живот. Из‑за наркотиков все процессы в её организме давно были нарушены, поэтому задержки и тошнота не вызывали у нее никаких подозрений. Притупленные животные инстинкты не сработали, а материнские так никогда и не проснулись.
Из очередного притона мою мать вышвырнули, как только узнали о беременности. Младенец – истинный кайфолом, со своим постоянным плачем и мокрыми подгузниками. Не только для торчков, обитавших в притоне, для неё самой в том числе.
Из‑за проклятого живота (из‑за меня) все узнали о том, что она залетела. Она лишилась крыши над головой. Она стала еще более неповоротливой и неуклюжей. Теперь никто не хотел платить за то, чтобы спать с ней. А где еще моей матери было взять деньги? Деньги на долгожданную дозу. Ломка подбиралась неумолимо.
Чертов младенец! Чертова беременность!
Так думала моя мать, мечась от одного уличного пушера к другому, и выпрашивая героин. То, что в Старом городе называют героином.
В какой‑то момент невыносимая боль овладела её телом и разумом. Боль проникала в каждую клетку умирающего организма. И высасывала, высасывала, высасывала из этих клеток… что‑то… Что‑то, без чего человеку не жить.
Тогда, охваченная немыслимой агонией, моя мать не заметила начала схваток. Ребенок стал побочным эффектом её своеобразного представления о жизни.
Я появился на свет… Нет, не так, света там не было. Ни капли. Я родился. Просто вылез из нутра своей биологической матери посреди какой‑то подворотни.
Она не выпускала меня. Наверное, это было последней (и единственной) неосознанной попыткой защитить ребенка. Не пустить меня в город Ангелов. Не дать познать его.
И все же вряд ли. Моя мать просто не могла контролировать своё тело. Её кости снова и снова перемалывали стальные жернова неизбежности. Её скручивало в узел и в мгновение распрямляло, как струну. Она остро чувствовала весь окружающий её мир. Почти, как под дозой, только избавившись от иллюзий и соприкасаясь с реальностью своими идеально голыми нервами.
Обливаясь потом и слезами, моя мать все же смогла исторгнуть слабого недоношенного младенца в объятия бескомпромиссной жизни.
А потом она умерла. И мои громкие крики не смогли разбудить её.
Я все это забыл. Забыл каждую секунду. Забыл страх и ужас того времени. Несмотря на то, что они засели в подкорке головного мозга. И в самом сердце.
Несмотря на свою отличную память, я никогда не вспомню постыдного прошлого.
Я прибавляю звук автомобильной стереосистемы, отрешаясь от всего вокруг.
В темном мире без небес
Нету солнца, нету птиц.
Вечно спит зеленый лес,
И не видно светлых лиц.
Церкви, храмы без крестов.
А на упавших куполах
Вереницы матных слов…[1]
Отличный натюрморт получается… Или пейзаж… Не знаю, как правильно назвать подобный жанр живописи. Нашу жизнь нельзя переложить на бумагу или рассказать словами. То, что твориться внутри нас, не доступно окружающим. Нормальным людям. Каковыми они сами себя считают.
Ну а мы не такие. И нам никогда не стать «нормальными». Гнетущая нужда настолько сильно сковала нас по рукам и ногам, что её не разбить ни топором, ни электрогидравлическим буром, ни здравым смыслом.
Извините, в отличие от вас, мы слишком плохо корчили из себя добряков. И слишком мало лицемерили.
Я на месте.
Встреча с заказчиком (хотя сам он, конечно, не появится) пройдёт на заброшенном железнодорожном вокзале.
Когда‑то здесь ходили поезда и работали люди. Сейчас вокзал опустел и находится в довольно‑таки плачевном состоянии.
Здесь была крупная железная дорога. Но рельсы её растащили на металлолом. А шпалы так и остались гнить в земле, становясь частицами неплодородной почвы.
Все вокруг густо заросло, превратив здание железнодорожного вокзала в один из этих древних индейских храмов, затерянных среди джунглей. Такой себе склеп на тысячу мест. Отель для призраков и их воспоминаний.
Я паркуюсь чуть в стороне, чтобы машина не бросалась в глаза. И направляюсь к покосившемуся зданию. Я вынимаю пистолет из кобуры и снимаю с предохранителя.
Как и рассчитывал, я прибыл раньше оговоренного времени. Но с такими людьми, как мой заказчик, всегда нужно держать руку на пульсе. А лучше на рукоятке Кольта.
Это место не вызывает чувства безмятежности.
Дождь начинает постукивать по ржавой металлической крыше. Неясные скрипучие звуки источают зловоние угрозы. Воздух влажный и напряженный.
[1] гр. Пилот – «Вольная птица»
Здесь и далее в романе используются тексты песен групп Пилот («Вольная птица»), Анимация («Логин»), 25/17 («Новый вирус»). Сканируй QR‑код в конце книги и слушай те же песни, что и герои.
