Зона свободы. (Дневники мотоциклистки)

Карманов много. Слишком много. Два по бокам, в косухе, они двойные – пара обычных и пара на замках, потом внутренний, два на кителе внизу, два – на груди, еще два – на рукавах. Потом надо ощупать карманы в военных штанах, а еще есть накладные, они пришиты ниже и сбоку, там у меня лежит нож и металлический китайский фонарик.

 

Баллончик с аэрозолем от комаров я нахожу в кителе. Пока Алексей размазывает маслянистую жижу по лицу и шее, я держу мотоцикл, навалившись на него. Тут главное не перестараться, чтобы он не упал в другую сторону, поэтому я наклоняю его на себя и подпираю всем телом.

– Да не наклоняй ты его, сколько раз говорить, – с трудом выговаривает Алексей. – Берись за руль, стащим.

Он старается приподнять заднее колесо, я тяну за руль. Нет, вернее будет сказать, я сама держусь за мотоцикл! Мы стаскиваем «Урал» с камня, и Алексей пинает кикстартер. Мотоцикл послушно заводится.

 

Мне жалко «Урал», за всю дорогу он ни разу не отказал, а ведь после всего, что с ним произошло, имел полное право. Алексей едет вперед, все также подскакивая на камнях, он ищет более ровный путь, неимоверным усилием удерживает мотоцикл от падений, когда тот бьется глушителем о камни и старается завалиться на бок.

 

«Урал» валится все время на один и тот же левый бок. Надо было переделать глушитель. Надо было много чего сделать по‑другому, но теперь нет смысла даже думать об этом, не то что говорить.

 

Алексей на скорости, сходу врезается в поток воды. Надо его страховать, и я снова бегу по камням, но опаздываю. Он уже на середине потока, вода перехлестывает через цилиндры, и Алексей упрямо движется вперед. От двигателя поднимается пар, вода бурлит над глушителем.

 

Я спотыкаюсь у самой воды, падаю на камни, фонарик больно бьет по бедру. Стискиваю зубы, и вцепившись в ногу, мутным взглядом смотрю, как Алексей преодолевает последние метры.

А он уже на берегу, на дороге, загоняет мотоцикл повыше, оставляет его и снова перебирается на этот берег. Ему еще надо перегнать «Урал» с коляской и помочь переехать другим.

– Бери ниже, там перейдешь, – говорит он мне и уходит к остальным.

 

Я перебираюсь через поток, набрав в сапоги ледяной БАМовской водички. БАМ!

Мы почти на БАМе.

БАМ – эти буквы написаны на снесенных мостах и дорожных знаках. Эти буквы теперь уже навсегда запечатлены в моем мозгу.

 

БАМ, БАМ, БАМ!

 

…Мотоцикл стоит, устало завалившись на подножку, отливая матовым, синим, кое‑как покрашенным баком. На багажнике, поверх грязной велосипедной сумки, которую мы с Алексеем называем «Манарагой», – так называется гора где‑то на далеком Урале и так написано на самой сумке, резиновыми жгутами пристегнуты туристические коврики. Они неприлично‑благополучного цвета – розовые. Когда здесь, в ста километрах от ближайшего жилья, бывало хоть что‑нибудь розовое?

 

Сейчас это то, что нужно. Я отстегиваю коврики, кидаю их на дорогу под мотоцикл и устало растягиваюсь на «пенке». Я бы уснула, но не могу. Я боюсь. Боюсь медведей. До визга, до паники, до дрожи в коленках. Этот страх идет с детства.

Не помню, сколько мне было лет, когда отец повел меня на фильм «Злой дух Ямбуя». Наверное, лет девять, не больше. Это фильм о медведе‑людоеде. Поскольку никаких триллеров в советском прокате тогда не существовало, фильм произвел на меня сильнейшее впечатление. Я изо всех сил зажмуривалась и старалась забиться отцу подмышку.

Это было в кинотеатре «Победа». Я до сих пор помню гулкий темный зал, жесткие деревянные откидывающиеся кресла, которые грохотали каждый раз, когда кто‑нибудь вставал, и запах отцовского шерстяного пальто. Отец отталкивал меня и шипел, чтобы не мешала смотреть.

 

Я поворачиваюсь спиной к мотоциклу и оглядываюсь. Справа от меня – поросший мелким сосняком холм, слева – пологий песчаный спуск заслоняют разросшиеся кусты ивняка. Возле дороги лежат два громадных бетонных кольца. Для чего они? Кто их сюда привез?

Я снова ложусь и смотрю на мотоцикл снизу. Не буду снимать шлем. Если меня загрызет медведь, то хоть голова останется. Б‑р‑р‑р… О чем я думаю!..

Я смотрю на потеки грязи, на круглые, маленькие клепки. Какой‑то чересчур настойчивый серенький мотылек, наверное, решив, что синева крыла – то ли цветок, то ли бабочка‑партнерша, трепеща крылышками, старается пристроится к клепке.

Соскальзывает с краски, но все равно настойчиво пытается присесть на холодную поверхность, больше доверяя своей иллюзии, чем реальному миру. Дурачок…

 

Я нащупываю во внутреннем кармане сжульканную пачку дешевых сигарет. Вытаскиваю ее и смотрю. Две штуки «Примы». Снова осталось только две штуки, и я – без табака. Поделом.

Впрочем, кто мог предугадать, что я сорвусь и снова начну курить? У меня и было‑то всего две пачки сигарет с самого начала. «Прима» – это подарок дальнобойщиков. Да, собственно говоря, мне сигареты никто не дарил. Дарили мужикам, а они уже поделились со мной. А ведь могли бы и не делиться…

Так что и эти две сигареты – чудо! Их можно растянуть на четыре раза. Значит, еще четыре дня. Я вытаскиваю мятую сигарету, выпрямляю ее, как могу, и закуриваю. Невкусно. Из тощенькой сигареты высыпалась почти половина табака. Пустая бумага стлевает в две затяжки до середины. Ладно, выкурю все, до конца.

В конце концов, могу обойтись и без сигарет!

 

Я все‑таки снимаю шлем, кладу его рядом и щекой прижимаюсь к уже нагретому солнцем грязноватому коврику. Солнце… Наверное, сегодня первый день, когда я вижу солнце. Слабое северное солнце…

Его лучи еле пробиваются через толщу облаков, но все же это солнце! Может быть, если дождя больше не будет, дальше станет легче? В черной куртке становится даже тепло, но я не тороплюсь ее снимать. Здесь, блин, вам не равнина, и через десять минут куртку снова придется надеть.

Так зачем стараться? Лучше лишний раз не двигаться.