Зона свободы. (Дневники мотоциклистки)

– Пожалуйста, Алеша, пожалуйста, давай поставим одиночку с той стороны… – прошу я, боясь, как бы он не отказал, – он слишком устал, чтобы исполнять мои прихоти. Но, видимо, ругаться со мной у него тоже нет сил, и мы вдвоем перекатываем одиночку. Теперь палатка стоит между мотоциклами.

– Мыться пойдешь? – спрашивает он, я киваю в ответ, скидываю лишнюю одежду, беру полотенце.

Мы не мылись уже много дней. Запах невыносимый. Алексей достает из коляски котелок.

– Нет, я х… ею! – раздается возмущенный рев, когда мы направляемся к броду. – Я, б… ть, тут жратву варить буду, а эта везде мыться будет!

Я замираю на месте, какое‑то время уходит на то, чтобы понять, что он сказал «везде», а не другое слово. Алексей берет меня под локоть, это движение защиты и, одновременно, сдерживания. Он молчит, но всем своим видом приказывает мне не лезть в свару, которую затевает Мецкевич. На мгновение на площадке становится тихо, лишь слышен грохот реки за кустами, шорох листвы и шелест ветра в ветвях ближайших деревьев. Я не вижу отсюда ни выражения лица Мецкевича, ни выражение лиц Будаева, Юрки и остальных. Мецкевич стоит, широко расставив ноги, руки упираются в пояс, концы завязанного на голове цветистого платка‑банданы пиратски развеваются на ветру. Он готов к бою. К бою со мной. Ему нужна только команда Будаева. Но Будаев молчит. Мгновение, когда можно было кинуться в драку, проходит. Значит, можно идти. Под ногами Алексея хрустит галька, он так же молча увлекает меня к реке, я тащусь следом. Мы уходим довольно далеко по другому берегу, так что лагеря совсем не видно. В сумерках нас обступают лунно‑белые стволы осин.

Я зачерпываю в котелок холодной воды, быстро скидываю с себя всю одежду и поливаю на себя, от холода тело покрывается мурашками. Я смываю с себя пот вместе с комарами, которые моментально облепляют тело.

– Да давай быстрее, че возисся? – шипит Алексей, когда он волнуется, то невольно переходит на забайкальский говорок. Он чутко всматривается и вслушивается в сторону лагеря, не идет ли кто.

Ну это уже чересчур! Что они, совсем, что ли, спятили? Я не верю в это, но все же одеваюсь быстро, не вытираясь. Потом наступает очередь Алексея. Я поливаю ему на облепленную комарами спину, ежусь от новых укусов. Нет, так все же легче, чем не мыться, хоть бодрость какую‑то чувствуешь… Хоть не надолго. Чтобы хватило сил вернуться в лагерь и лечь спать.

В темноте на площадке уже горит костерок. Они встали в отдалении, мотоциклы поставили вокруг костра. Сегодня они не будут ставить палатки – неохота. Они просто натянут между мотоциклами пленку, кинут на землю коврики и заснут прямо в одежде.

Пока я расстилаю спальники, Алексей уходит за дровами. Меня все еще трясет от выходки Мецкевича. Так больше продолжаться не может. Я больше не хочу ехать с ними. Не хочу! Завтра мы выйдем на Срамную, пройдем по ней два километра, а там – рукой подать до Куморы. Лучше рисковать и ехать в одиночку, чем с такими друзьями.

Я не дохожу до костра метров десять.

– Спартак!

– Чего?

– Поговорить надо…

Будаев неторопливо, с достоинством подходит ко мне. Руки в брюки, нижняя губа чуть поджата, глаза прищурены, – так он внимательно приготовился слушать. От волнения я начинаю заикаться, и первое слово дается мне с трудом. Спартак натужно вслушивается в мою речь.

– С‑с‑слушай, Спартак, мы… Ну, когда выйдем, мы с вами больше не поедем.

– А куда поедете? – у него заходили желваки, и он смотрит на меня ненавидящими глазами. Этот взгляд трудно выдержать, но надо.

– Мы… Просто я все равно не успеваю за вами, уж лучше мы сами… – голос у меня предательски прерывается, и я ненавижу себя за слабость.

Он думает несколько секунд.

– Ну это че получается, мы вас бросаем?

– Но нам‑то будет легче, зачем нужна нервотрепка, и вам тоже проще, нас ждать не надо, – помогает мне подошедший Алексей.

– Лады… – Будаев широкими шагами уходит к костру. Он взбешен.

Мы смотрим ему вслед.

– Зря ты сейчас об этом… – говорит Алексей.

– Не удержалась, – я безнадежно машу рукой, что сделано, то сделано.

Алексей приносит большую миску с гречневой кашей.

– Тут на двоих. На ложку, ешь!

– Не хочу! – я отталкиваю дымящуюся миску. – Не буду! Пусть они подавятся своей кашей! Я вообще есть не хочу!

И в самом деле, есть я не хочу совершенно, и даже щекочущий ноздри аромат гречки с тушенкой не пробуждает аппетит. Я бы лучше поспала.

– Ты не упрямься, – шепчет Алексей. – Ись надо! Как так, не ись? Откуда силы возьмешь?

Силы мне нужны. Я насильно запихиваю кашу в рот, глотаю. Снова запихиваю, снова глотаю. Не хочу.

– Ешь остальное, я больше не буду.

Алексей укоризненно вздыхает. Он доедает все, до последней крошки.

Костерок уже еле мерцает в подступившей темноте, в лагере становится тихо. Наверное, мы забрались в самое дикое место заповедника. По кустам стреляет серый, как привидение, заяц. У него длинные, тяжелые прыжки, он косится на костер и исчезает в кустах. Отправившийся погулять Алексей возвращается удивленный, – на дороге столбиком сидит и смотрит на костер крупный соболь. Он даже не реагирует на появление Алексея. Тот возвращается к палатке притихший и словно присмиревший. Наконец‑то можно завалиться спать. Я проваливаюсь в темноту, едва коснувшись щекой жесткой косухи, которая служит мне подушкой.

Я просыпаюсь среди ночи в кромешной тьме от того, что за палаткой кто‑то ходит. Кто‑то очень большой и очень тяжелый. Шаги медленные, но какие‑то мягкие, под ногами отчетливо скрипит гравий. Топ‑топ… Топ‑топ…

– У‑ф‑ф, у‑ф‑ф, у‑ф‑ф! – слышу я тяжелое дыхание.

На какую‑то долю секунды я думаю, что это кто‑то из парней, но тут же понимаю, что это не они. Шаги слишком грузные и медленные. Если бы кто пошел ночью по нужде, он бы так не расхаживал!

– Медведь!.. – ошалело понимаю я. – Это медведь…

Наверное, надо было кричать, звать на помощь, будить Алексея, выглянуть из палатки и посмотреть, – а действительно ли это медведь? Но я просто засыпаю, как проваливаюсь. Да плевать я на все хотела, что мне медведь, в самом деле…

 

Листвянка

(1999 год, весна)