Ах, Вильям!

Недавно, сидя у себя в квартире и любуясь городом – из окна у нас (у меня) открывается чудесный вид, – так вот, глядя на огни города, и на Ист‑Ривер, и на Эмпайр‑стейт‑билдинг вдалеке, я думала о миссис Нэш, школьном психологе, которая отвезла меня в колледж перед началом учебного года, – боже, как я ее любила! По пути она вдруг свернула к торговому центру и, остановив машину, похлопала меня по руке: «Вылезай‑вылезай», а когда мы зашли внутрь, приобняла меня за плечи, заглянула мне в глаза и сказала: «Через десять лет, Люси, можешь со мной расплатиться». И купила мне одежды; целый ворох футболок с длинным рукавом разных цветов, и две юбки, и две блузы, одна была такая симпатичная, в деревенском стиле; и что мне больше всего запомнилось и за что я больше всего любила миссис Нэш – это белье, которое она купила мне, небольшая стопка самого симпатичного белья, какое я только видела, и еще она купила мне джинсы моего размера. И она купила мне чемодан! Бежевый с красной каемкой, и, когда мы вернулись к машине, миссис Нэш сказала: «У меня идея. А давай сложим все внутрь?» И открыла багажник, и поставила туда чемодан, и открыла чемодан, и затем бережно и милосердно срезала каждый ценник малюсенькими ножничками, позже я узнала, что они называются маникюрными, и мы сложили в чемодан все мои вещи. Это ее рук дело, миссис Нэш. Через десять лет ее уже не было в живых, она погибла в аварии, и я так и не расплатилась с ней, но я никогда, никогда ее не забывала. (Всякий раз, когда мы с Кэтрин ходили по магазинам, я вспоминала тот день с миссис Нэш.) Когда мы приехали в колледж, я сказала вроде как в шутку: «Можно я буду делать вид, что вы моя мама?» И она удивилась, а потом сказала: «Ну конечно, можно, Люси!» И хотя я ни разу не назвала ее мамой, в общежитии она была со всеми очень приветлива, и, мне кажется, все и правда подумали, что это моя мать.

Всегда – всегда! – я буду любить эту женщину.

 

* * *

 

Пару недель спустя Вильям позвонил мне из лаборатории – он любил звонить мне с работы – и снова поблагодарил за то, что я пришла к нему на юбилей. «Ты хорошо провела время?» – спросил он. И я сказала, что хорошо; затем я сказала, что беседовала с Пэм Карлсон и та все время говорила о своем первом муже, Бобе каком‑то там.

Болтая с Вильямом, я глядела на реку, мимо на буксире шла огромная красная баржа.

– Боб Берджесс, – сказал Вильям. – Хороший был парень. Она бросила его, потому что он не мог иметь детей.

– Он тоже с вами работал?

– Нет. Кажется, он был общественным защитником в суде. А его брата звали Джим Берджесс – помнишь дело Уолли Пакера? Его как раз защищал Джим.

– Да ладно? – сказала я. Уолли Пакер был соул‑певцом, которого обвиняли в убийстве подружки, а Джим Берджесс добился для него оправдательного приговора. В то время, а было это много лет назад, процесс получил большую огласку; его показывали по телевизору, и за ним следила вся страна. Я всегда считала, что Уолли Пакер невиновен, я это помню, а Джима Берджесса я считала настоящим героем.

Пару минут мы обсуждали это дело; Вильям сказал то же самое, что говорил прежде – какая я дурочка, что верю в его невиновность. Я не стала спорить. А потом вдруг спросила:

– А тебе‑то праздник понравился?

Вильям ответил не сразу:

– Наверное.

– Что значит «наверное»? Эстель так старалась.

– Она заказала обслуживание, Люси.

– Ну и что? Зато она все организовала.

Баржа шла быстро; всегда удивляюсь, как быстро они ходят, сидела она неглубоко, наверняка пустая, черный низ корпуса высовывался из воды.

– Знаю‑знаю. Нет, вечер удался. Ладно, мне пора.

– Пилл, – сказала я, – хотела спросить. Как твои ночи? Ну, твои ночные страхи?

И по его голосу я поняла, что из‑за них‑то он и позвонил.

– Ох, Люси, – сказал он. – Прошлой ночью меня снова посетил страх, часа в три, ближе к утру. Про Кэтрин… Это так странно, я даже описать тебе не могу. Она вроде как витает надо мной. – Помолчав, он добавил: – Думаю, придется пить таблетки. Я уже не выдерживаю. – Снова пауза. А потом: – Такое ощущение, будто Кэтрин совсем рядом, и это… Люси, это нехорошо.

– Ах, Пилли, – сказала я. – Как я тебе сочувствую.

Мы поговорили еще немного и попрощались.

 

Но вот что я вспомнила, когда Вильям заговорил о своем юбилее.

В конце вечера я пошла на кухню, чтобы поставить бокал и попрощаться с Эстель, та шла чуть впереди, и на кухне, прислонившись к столу, стоял мужчина, ее приятель, раньше я его уже видела, и Эстель тихо сказала ему: «Умираешь со скуки?» А потом обернулась и, заметив меня, воскликнула: «Люси, как же здорово было с тобой повидаться!» Мужчина сказал что‑то в том же духе – приятный человек, тоже из театральной среды, – и я немного поболтала с Эстель, а потом мы попрощались и я поцеловала ее в щеку. Но мне не понравилось, каким тоном она разговаривала с тем мужчиной, в ее голосе были интимные нотки и – возможно – намек, что ей самой скучно, а это было мне вовсе не по душе. Я ощутила «укольчик», вот что я хочу сказать. Но потом этот случай вылетел у меня из головы.

 

А еще (об этом я тоже вспомнила после звонка Вильяма) перед уходом я заметила, что мои тюльпаны лежат на кухне в оберточной бумаге. Я не особенно расстроилась: квартиру украшал флорист, глупо было думать, что кому‑то нужны купленные на рынке тюльпаны.

Саднил в памяти лишь голос Эстель.

 

* * *

 

В начале того лета мой муж заболел, а в ноябре он умер. Это все, что я способна сказать прямо сейчас, добавлю только, что брак с ним сильно отличался от брака с Вильямом.

 

И еще: моего мужа звали Дэвид Абрамсон, и он был… Ах, как же мне объяснить вам, каким он был? Он был собой! Казалось, мы просто созданы друг для друга – правда, – хоть это и звучит как ужасная банальность, но… Нет, больше я сказать не могу.

Но знаете что, когда обнаружилось, что Дэвид болен, и потом, когда он умер, первым я позвонила Вильяму. По‑моему, – точно не припомню – я сказала «Вильям, помоги мне» или что‑то вроде того. И он помог. Он нашел моему мужу другого врача – не сомневаюсь, лучше прежнего, – хотя к тому моменту медицина уже была бессильна.