Бельведер

– С юга‑востока по краю Каспия не устоят супротив татар кизлярские казаки. С Дуная не поспеет Скобелев. С запада мадьяры от берегов Ингульца да сквозь Новую Прагу сомнут Бахмутовский гусарский полк. Измайловские роты замешкаются в Польше. И всё!.. Шагай себе разношёрстное вражье племя семимильными шагами отовсюду хоть и до самой Волги. А там, возможно, утратить Камышин?!. А тут Казань и прочие от государя отрекутся?!

– Вот вам и Кавказ как сомнительная кампания, Франц Адамович, – пристыдил барона за прежнюю геополитическую близорукость подполковник Тарасов. – Как говорится, весь расчёт – до полушки.

– Что же Англия? – вскинулся статью фон Штиглиц. – Ведь император, как ни противился, но всё же уступил и подписал манифест. В угоду их ростовщикам провёл уму непостижимо затратную для государственной казны земельную реформу. И сам откупил крестьян с наделами. Поссорился с помещиками и в министерствах вызвал разногласия. Неужели и на этот раз британцы окажутся нам в контрах и по родству дворов не вступятся?

– Ещё как вступятся! – явил сарказм уездный исправник. – Но только, как и прежде, на стороне османов. Так ведь и ждут тамошние пэры и лорды крайнего русского ослабления, дабы, друг дружку обгоняя, бегом рвануть на Кольский полуостров и в Олонецкую губернию. И там уже, заложив салфетку, ножами и вилками российский пирог промеж себя поделить. А уже после то поделённое иначе и всякими латинскими словами обозвать. Было, дескать, ваше, а теперь – нет. И не вспоминайте, русские.

– Но позвольте!.. А как же королева?

– Эх, оставьте, – отмахнулся Тарасов и съязвил: – Всенепременно с Ея Высочайшего… молчаливого согласия и поделят. И не ищите в августейшем поведении корыстной подоплёки. Нет таковой. А смешно сказать, обычная внутриутробная бабья ревность. Ну, неужели вам взбрело подумать, что Королева за давностью простила Александру дармштадтскую избранницу взамен себя.

– Ну, что же, – пребывая в нескрываемом огорчении, пробормотал фон Штиглиц. – Здравомыслие признаю: правда – за вами. – Согласился: – Беда.

– Вот ведь и правильно, – похвалил Тарасов. – И дай бог нашему государю Александру Второму Николаевичу долгие лета, крепости духа и ясного разумения. Мы и раньше супостата били и ныне побьём, чай, силушка богатырская в народе не иссякла. Да и славными полководцами Бог не обделил.

– Вы о Бебутове и Барятинском? – несмело предположил барон.

– Так точно, – подтвердил уездный исправник.

Господа испытали обоюдную симпатию и в знак единомыслия пожали друг другу руки. Но до самого окончания пути более не проронили ни слова.

Расстояние от Старого Петергофа до Санкт‑Петербурга незначительное. Дорога заняла час с четвертью. За окном вагона в мягких тонах постелилось подпетербуржье; промелькнули дачные усадьбы Стрельны, монастырские Сергиевы посады, позолота куполов храма Адриана и Натальи в Старо‑Паново…

Наконец‑то поезд прибыл на Балтийский вокзал одноимённой железной дороги и замер, уткнувшись локомотивом в тупик.

– Благодарю за приятную беседу, – распрощался с уездным исправником Франц Адамович. – Надеюсь, что эта наша встреча была непоследней.

Игнатий Васильевич не успел ответить Штиглицу, как подобает в таких случаях – любезностью на любезность, потому как, за окном узрев столицу, барон каким‑то стремительным способом удалился из купе и в момент совершенно исчез из вида – затерялся в суете горожан, как будто растворился в Петербурге, словно его в поезде и не было.

Тарасов лишь удивлённо присвистнул и умозаключил: «Эка ты, барон, оказался проворная бестия. Не фантом, нет. Но физкультурник, знать, отменный – бегаешь стремительно. Видом человек молодой, но умом рассудительный. Всяко заносчивы, оно и понятно, жизнью балованный. Досуг в достатке и полном содержательном счастье; танцы, высокие приёмы, безотчётные кутежи и бесшабашные пьянства с утра и за полночь. Эх, пропадай, головушка и сплошное свинство!.. Однако аристократа в себе не пропил».

Исправник звучно высморкался в модный нынче батистовый носовой платочек и недоумённо поджал губы: «А всё, ей‑богу, не даёт мне покоя в мыслях заноза: где ты свои ботинки так обгадил? Как бы глина, а не глина. Дерьмо собачье?.. Тоже вроде нет. В закрытом помещении терпеть собачьи испражнения нет никакой возможности. А мы вдвоём, гляди‑ка – и ничего; до Петербурга – и с комфортом!.. Ну, в общем, чего ни говорите, господа, а этакого дела в уме не приложу».

 

Глава 3

 

Ея Императорскому Высочеству принцессе письмом:

«02. 08. 1878 года, 12 часов 02 минуты. Во время подготовки к придворному спектаклю “Яркий свет” понадобился конюх Егорий Кротов.

Мажордом Бычков Эдуард позвонил в колокольчик для вызова писаря охранной конторы Белецкого Аркадия, объяснив мне, что так будет быстрее разыскать конюха Егория. На вызов никто не явился. Я вошла в помещение писаря –дверь была открыта. Внутри никого нет. В помещении, где должен был находиться конюх, дверь оказалась заперта. На стук никто не откликнулся. Стучала я так долго и сильно, что из кабинета второго этажа явился распорядитель довольствием Батраков Максим Ильич. Я была уверена, что конюх в помещении и спит, как это бывало, и не один раз.

На колокольчик не отзывались ни писарь Аркадий Белецкий, ни конюх Егорий Кротов.

Не отходя от помещения писаря, я попросила Эдуарда Бычкова передать мне с кем‑нибудь запасный ключ: а вдруг, думаю, внутри с человеком что случилось?

Пожарный Паньков Савелий принёс мне ключ, отпёр замок и открыл дверь, за которой стоял писарь Белецкий с заспанным лицом. Он, вероятно, подумал, что я сама ходила за ключом, поэтому начал врать, что пришёл, а до этого писал уведомления в канцелярии. При этом моргал и смотрел мне прямо в глаза – врал. Так хотя бы рожу свою неумытую стыдливо отворотил, подлец!

Никак не ожидал он и того, что исключительно по средам кто‑то может сон его побеспокоить.

Затем я начала разыскивать конюха Кротова Егория. Дворец немаленький, да было время и кому его предупредить, но под парадной лестницей в дворницкой топчан и тюфяки были ещё тёплые, а Кротов Егорий, заспанный, уже сидел в кухне над миской с едой. Вызова колокольчиком он не слышал, объяснив тем, что работал на конюшне; чистил у вашего любимчика гнедого лошака Буяра, а зараз у його обiд, и если у меня нет до него других дел, то я могу идти хоть и ко всем псарям на псарню. И далее – несусветная мужицкая брань. Надуманная. Изречена молча. Но я‑то всё слышала».

Объяснение писаря Аркадия Белецкого:

«Семь лет я писарем в охранной конторе Бельведера, но при сценических постановках ничего‑сь не случалось и не требовался конюх».

Статс‑дама Богомолова:

«И разве это даёт ему моральное право, спрашиваю я, отсыпаться на службе? Именно из‑за таких писарей, как этот Белецкий, во дворцах и происходят непоправимые беды.