Божок на бис
Возвращаясь к моему положению: не первый я жилец в этом полене. Кое‑какие штукенции, как я теперь выяснил, направляют духов домой. Такой вот вагон, отцепленный от паровоза, стоит на запасных путях перед последним рывком до конечной станции. Речь не о перчатках Падре Пио и не о щепке от клятого венца. Самые что ни есть простые хрени. В рукотворных материалах, как я понимаю, – например, в пластиковых игрушках или батарейках – недостаточно сродства с человеческим духом, чтоб он в них обжился, даже ненадолго. А потому, если боитесь измерений за пределами того, что вам видно, лучше построить себе дом на вершине свалки, туда мало кто поселяется, хоть зримый, хоть нет. Впрочем, пока я это все говорю, может, уже есть какой‑нибудь извод червяка или таракана, какие способны переваривать клятый пластик и срать чем‑нибудь получше. Когда такое случится, вас после кончины может перебросить в какую угодно емкость. Нужно лишь, чтобы выдерживало смену времен года, начала и окончания.
Короче, хватит уже о деревянной скорлупе, в которой я обитаю. Чую, время вокруг меня сгущается, долго я здесь не пробуду. Не более чем та повесть, что близится к своему завершению. В концовках есть удовлетворительная определенность, особенно после того, как от пули уклонишься, от стрелы отскочишь, смерть превзойдешь. Рано или поздно этому сдаешься. Был у меня двоюродный под Мишаллом[1], лицо ему перекосило парезом. Но как только выдохнул он в последний раз, его костлявые, как у меланхоличной гончей, черты объяла безмятежность.
Старый домашний очаг бередят, значит, всякие дела. Всего лишь угли, но от легкого дыхания вопросов, какие задает мой сын Фрэнк, они разгорятся. С того места, где я сижу, все видно отчетливее. Взять, допустим, Берни. Мальчик девочка мужчина женщина, как изысканнейшее виски – пей хоть из банки из‑под варенья, на вкус не повлияет. Порядочная душа, и, как бы жизнь ни повернула, Берни любовь найдет. Потому что она из этого ребенка изливалась всегда.
То ли дело Фрэнк. Ставит клятую деревянную черепушку мою на кухонный стол, смотрит на меня в упор так, будто я тут все еще живой, а он серьезный кроха‑гасун[2], пытается сообразить, как у меня шестеренки в черепе крутятся. Пытается разобраться в волшебстве, которое превыше целительства – в волшебстве самого бытия. Просто быть, просто быть. Оставить как есть – вот с чем бедолага Фрэнк не справляется. Что я сам добавил к его неприкаянности, сказать не могу: хотел лишь, чтобы он был волен быть таким, какой есть. Каким он оказался и что бы это ни подразумевало – дары, таланты или слабости, – мне все едино. Я решил, что дар, который ему передам, – это любовь к нему, какой он есть, а не к тому, что он умеет делать.
Вусмерть вы правы, мистер К.:
Тебе будут рады, вернись сюда вновь!
Сразу понятно, есть ли в доме любовь!
В чем ключ?
Первым делом поутру на дух не выношу, когда собираешься на работу и не можешь свое барахло найти – ключи и прочее. Батя‑Божок стоит на столе, смотрит за мной. От этого только хуже, когда тебя прессуют. Закидываюсь кружечкой, бросаю плошку из‑под кукурузных хлопьев в мойку.
– Не знаешь, где мои ключи, Бать? – Без толку. Новый набор придется заказывать. Иду к Берни, стучу в дверь. – Одолжи ключи, Берни. – Нет ответа.
Хватаю из буфета шоколадный батончик, и тут спускается Матерь. Вид у нее умученный.
– На работу, сын?
– Ага. Хотя смерть как медленно все. Вчера заставил нас прибираться в цехе. Ну хоть пятница.
Матерь наливает себе чаю, придвигает Божка к себе.
– У тебя со скольких? – спрашиваю.
– Не раньше одиннадцати. Хочу убедиться, что Берни встал. Ему надо рецепт у доктора Кларка взять.
– Я опять ключи потерял. Скажи ему, что я взял его велик. Мой сдулся.
В груде курток, наваленных на кресло, ищу свой кошелек и поэтому не очень ловлю, что она там говорит, а она все толкует про людей и что она даже, может, нажалуется стражам[3].
– Насчет чего?
– Насчет тех парней, которые швырялись в Берни, – это его довело. Пусть он и не помнит толком, что было дальше.
Надо оставить как есть. В смысле, мы все устали после больницы, а Матерь с этой деревяшкой теперь носится. Но нет.
– Он иногда сам себе враг хуже некуда, – говорю.
Она глядит в чашку с чаем. Ноль эмоций.
– Может, ему, не знаю, сменить обстановку или как‑то.
– Берни в первую очередь и больше всего нужна поддержка семьи.
– В чем?
– У него какой‑то кризис – ушел из колледжа, не в своей тарелке. Врач его на какие‑то антидепрессанты посадил, Фрэнк. На том же самом у них Оливия Бирн, она даже с пультом от телевизора не справлялась. Рассказывала, что застряла на целый день на каком‑то канале, где хеви‑метал крутят. Едва с дивана встала, чтоб выключить.
– Все это и на других людей влияет. У меня, может, лучше получится развивать дар, если все будет, типа, чуток поустойчивей. – От Матери – ни слова. – Я за тебя беспокоюсь больше всего, – гну свое. – Тебе без всей этой херни было бы проще.
Знала б она хоть половину того, что с Берни происходит.
Она встает, глядится в дверцу микроволновки, вдевает эти здоровенные серьги.
– Тебе разве плохо на лесопилке? – Прибирается на столе, кладет тарелки в мойку. – У тебя руки умелые.
Нет у меня намерения провести там остаток жизни, кормить голодную пасть щеподробилки, чтобы все руки в занозах, да кататься на погрузчике туда и обратно по лесопилке. Выходя через заднюю дверь, пробую напоследок:
– Не годится это место для Берни. В большом городе он будет счастливей. Был бы тут Батя, он бы, думаю, сказал то же самое.
Матерь – сама невозмутимость. Умеет она так вот вдохнуть, будто воздух просачивается ей через нос и только потом попадает в легкие. Пару раз она вот так сопит.
[1] Мишалл – деревня в 22 км к югу от Карлоу.
[2] Гасун (ирл. gasún, искаж. от англ.‑норм. garçun) – мальчик, сынок.
[3] Стража (га́рдаи, мн. ч. от garda (ирл.)). Гарда Шихана (ирл. Garda Síochána, “Стража правопорядка”) – ирландская полиция.
