Брошь, или Мистики династии Романовых

Особняк купца Семёна Феофановича Хромова на углу Монастырской и Нечаевской отличался от многих других домов на этой улице единственно тем, что только возле его ворот было всегда людно. Даже сейчас в сильный мороз там стояли розвальни в ожидании своих владельцев. Но приехавшие не были гостями купца Хромова. Они искали встречи со старцем Феодором, который ютился в маленьком флигельке во дворе дома, а в просторной гостиной хромовского дома посетители лишь коротали время в ожидании беседы с мудрым наставником. Лето Феодор проводил в тесной келье, располагавшейся тоже в подворье купца, но в деревне Хромовка в трёх верстах от Томска, а зимой – здесь на Монастырской улице.

Старец Феодор появился в Томске совсем недавно. Прежде он останавливался и в деревнях Ачинского уезда, и в Пермской губернии, выбирая для жития, по возможности, уединённые места. Его более раннее прошлое терялось во времени, и никто ничего о нём не слышал. А началось оно в начале осени 1836 года близ города Красноуфимска Пермской губернии был задержан неизвестный, проезжавший на телеге. Он отличался необычной внешностью и необъяснимым поведением. Облачённый в грубую крестьянскую одежду, человек имел изысканные манеры, чем вызывал подозрения у крестьян. На все вопросы отвечал неохотно и уклончиво, удостоверяющих личность документов при себе не имел. При допросе в полиции он назвался Феодором Кузьмичом, семидесяти лет, неграмотным и не помнящим родства, православного исповедания. На суде, несмотря на крайне сочувственное отношение к нему судей, он продолжал называть себя бродягой, и в результате был приговорён к двадцати ударам плетьми и поселению в Сибири.

Приговором Феодор Козьмич остался доволен, и по этапу был отправлен в Томскую губернию, где проживал сначала в деревне Зерцалы, а затем в станице Белоярской, селе Краснореченском, пока, наконец, не поселился в Томске по настоятельной просьбе купца Хромова.

Одет Феодор был всегда в белую рубаху до пят, подпоясанную веревкой и светлые шаровары, и лишь изредка накидывал на плечи черный халатик, а зимой – старую полинявшую собачью доху мехом наружу. На ногах носил – длинные (зимой –шерстяные) чулки и простые кожаные туфли. Но никакая одежда простолюдина не могла скрыть царственной осанки и величавой внешности Феодора.

Старец был высок, статен и широк в плечах. Голубые глаза, кудрявые волосы, борода длинная и абсолютно седая. Силы был необычайной, несмотря на преклонный возраст, вдвоём с отшельником Даниилом они таскали большие двенадцативершковые брёвна. В быту Феодор был очень аккуратен. Никто не видел, чтобы он умывался, но лицо его оставалось всегда чистым и светлым. Поступь старца, речь и манеры поведения выдавали в нём человека образованного и благовоспитанного. Говорил он тихо, но внушительно и образно. Всё это позволяло предполагать высокое происхождение в Феодоре Кузьмиче, хотя он и старался соблюдать простоту речи и поведения.

По обыкновению старец сидел на деревянном, обитом лишь грубым холстом топчане, который служил ему постелью, а в головах вместо подушки лежал гладко оструганный чурбан. Передний угол комнатки был увешан иконами, стены заняты картинами, подаренными посетителями, с изображением святых мест.

Феодор Кузьмич всегда с радостью принимал подарки, особенно еду, и тут же раздавал их страждущим. Иногда ему дарили картины с изображением храмов – их он оставлял себе. Несмотря на то, что старец не имел ароматических веществ, в келье стояло постоянно ощущаемое необыкновенное благоухание.

Дверь тихонько отворилась, и вошёл пожилой монах. На голове его красовалась старенькая скуфья, а видавшая виды ряса и изношенные чуни говорили о том, что он проделал неблизкий путь. Увидев его, старец поднялся и, троекратно облобызавшись с гостем, обрадованно произнёс: «Ну, здравствуй, брат Иоанн». И гость, и хозяин кельи были знакомы, но не только потому, что старец назвал монаха по имени.

Не раз случалось так, что Феодор Козьмич здоровался по имени и с теми, кого не знал и не видел ранее ни разу. Привечал он любого, страждущего душевного утешения, человека. Лишь однажды, когда его посетил незнакомый ссыльный, Феодор Козьмич встал и сказал: «Иди, иди отсюда».

Бродяга изумился. Изумились и все находящиеся в этот момент в келье, а старец вновь повторил: «Уходи, уходи. У тебя руки в крови, грех свой чужому отдал».

Испуганный ссыльный тотчас же пошёл к начальству и написал повинную, что он не тот, за кого себя выдавал, присвоив имя осужденного за бродяжничество, а сам он промышлял разбоем, и на его совести тяжким грузом висело до десятка убийств. Это был не единственный случай прозорливости Феодора Козьмича. С тех пор к старцу приходили только те, кому нечего было таить.

Старец усадил гостя на скамью, а сам расположился было на топчане, но тут же спохватился, взял с этажерки, накрытую полотенцем миску и поставил её на стол. Миска была полна пирожков. Сам старец питался очень скудно: обед его обыкновенно состоял из хлеба или сухарей, размоченных в воде, и кипятка. А шаньги или пирожки Феодор Козьмич хранил только, как он выражался: «для гостей». Пока монах, отогреваясь с мороза, располагался, старец вышел и спустя несколько минут вернулся с горячим чайником в руках.

Чаёвничая, монах пытался что‑то сообщить Феодору Козьмичу, но тот всякий раз останавливал его: – Кушай, кушай. Успеешь ещё рассказать, – и грустно улыбался. Всегда приветливый и доброжелательный, старец привечал всех гостей равно, не различая их по чинам и званиям, говоря: «И царь, и полководцы, и архиереи – такие же люди, как и мы. Только одних Богу угодно было наделить властью великой, других жить под их постоянным покровительством».

Вёл он себя сдержанно и трезво, без фамильярности. С незнакомыми людьми разговаривал всегда стоя или расхаживая по комнатке. Одну руку держал, засунув за пояс, а другую положив на грудь. Если же он хотел выразить своё расположение или благословить, то лишь трепал мягко по щеке. Делал это обычно с детьми и женщинами. Редко троекратно лобызался с людьми старыми, а остальным же только кланялся. Не любил знаков внимания и почтения к священному сану. Не любил, когда ему целовали руки, и никого по‑иерейски не благословлял. Всякие советы давал безвозмездно, денег ни у кого не брал и не имел их вообще. Обладая добросердечным характером и состраданием, когда проживал в деревне Зерцалы, каждую субботу выходил за околицу на большой сибирский тракт, встречал там партию арестованных и щедро раздавал милостыню, употребляя на это всё, что ему приносили почитатели.

Монах закончил трапезу, встал со скамьи и попытался поклониться в пояс старцу в знак благодарности за угощение, но тут же был усажен им на место: «А вот теперь, брате, сказывай». Только монах вознамерился рассказать свою историю, как вошёл Хромов и произнес:

– Не помешаю, если с вами почаёвничаю?

– Как же ты мне в твоём доме помешать можешь? Конечно, садись, – улыбнулся Феодор Кузьмич и лукаво поглядел на монаха, который уже изнывал от нетерпения поведать свой рассказ.

Хромов степенно, как подобает важному купцу, и не торопясь, налил себе чаю, взял из миски пирог, но есть не стал, а положил его рядом со стаканом. Не стал пить он и чай. Помолчал и сказал, обращаясь сразу к обоим собеседникам:

– А вот покорнейше удивляюсь я вам: ради веры такие подвиги совершаете, ущемляете себя во всём, пешими половину России исходили. Тяжко ведь так?

Феодор Козьмич продолжал, молча улыбаться, а монах ответил:

– Так ведь духу оно не в тягость, а в радость. Кого к сытости тянет, кого к богатству, кого, прости Господи, к смертоубийству, а кого и к покаянию. Феодор Козьмич, например, за нас за всех молится. Вот это тяжкий труд: подвиг служения и Богу, и человеку, чтобы, выявив его силы, направить его путем божественного о нём промышления.