Будешь ли ты грустить, если Бетельгейзе взорвётся?

Миша из её снов был не тем Мишей, которого встречали васильковые туманы улиц вечерних огней и истощённые холодом кости Анкориджа: он был близким, распахнутым настежь до горячей сердцевины, как низина океана с проблесками мальков и скатов в полупрозрачности дна. Уэйн однажды видела или ей думалось, что она видела этого человека – годы назад, до той белоснежно‑чёрной ночи февраля с умирающей, кровавой обивкою бликов крест‑накрест, до того взгляда в каскаде пламени фар, того чудовищного шёпота‑фимиама – робкого «я хочу стать кем‑то значительным», прячущегося за каждым переулочным обветшалым углом. Она с тягостью отходила от подобных видений; они были чем‑то более реальным, чем просто снами или всплывающими, как замороженными кубиками, ошмётками воспоминаний, ей каждый раз представлялось, что осенняя тьма, как гноем сочащаяся ливнями, с оглушающим скелетным звоном продавит стёкла, выльется в комнату смертоносным цунами, и она захлебнётся в её черни, в грязи с улиц, в пролежнях мрака, точно в густых чернилах гелевых ручек.

На кухне она наблюдала за сестрой, натирающей кружку скрипучей губкой: измученные плавностью движения, винная водолазка с забористостью высоко‑невыносимого воротника, словно бы специально напяленная для того, чтобы невозможно было разглядеть эллипсоид света‑кожи тона рыбьей чешуи под нею. Она подложила под голову ладони и взором задела эфир оконного стекла, за рисунками летающих тарелок мелками раскрывающий высь – высохшее небо, сыро‑серые крыши двухэтажек в паре кварталов, облака‑полутучи, похожие на мазки масляной краской. Вспомнила ливневые стрелы и Еву. Спросила: ты веришь в судьбу?

Проехала мимо по квартальной улочке машина скорой помощи очередного, одноликого платного медцентра с размашистым грифом поперёк мелового покрытия – красно‑синее пятно по краю стенного рубежа вспыхнуло и угасло на её одежде сквозь окошко, завизжала и умолкла сирена. Телефон рядом мгновенно вобрал крошки позднего восхода и накипь подоконного сияния, засыпав уведомлениями, ни одно из которых она не собиралась открывать.

– Ну и вопросы с утра пораньше, солнце, – выдохнула сестра, не застревая, как обычно, в розеточной пропасти угла. Сосредоточенная, не как раньше, когда следила за каждый движением ноги, чтобы не задеть Сильвию. – В судьбу… Смотря что ты под этим подразумеваешь.

Сильвия всё чаще дремала на полках в шкафах, скучая по хозяйке, про неё говорили – стареет, больше спит, реже умывается, и тогда, словно назло, она начинала потягиваться и выпускать когти. Уэйн гладила её вдоль отощавшего горба, за лилейными больными ушами, добывая кипы посеревших пушинок. Отца в этом доме давно не было, зато была Сильвия, исколотая паразитами, полуослепшая. Отца не было, такие как он в первые дни войны пропадали в автоматных очередях, а змиев, занимавших их оболочки, Уэйн увидела ещё в детстве.

Звонкий пар крутил ей кончики чёлки, вода стукнула о плиту – кран заткнулся, но звуки слиплись с шумом, накатившим в уши. Она надела прихватки и сдавила улыбку, а Уэйн поглядела в ответ с немою ухмылкой, отзеркалив на дне зрачков то же удивление несколько мгновений назад, и маятником внутри метронома с неохотой откинулась на стул, когда перед нею поставили плошку с белой горкой, когда пар, напомнивший о прошлом, от неё втёк в нос. Время не лечило. Были дни, в которые она могла использовать собственные топливные слёзы вместо воды, чтобы умыть лицо и руки, и вкус финиша мокрых дорожек на губах напоминал пересоленную крупу: терпеть. Она должна была терпеть, абстрагироваться, ждать. Вокруг ежедневно случалось всё что угодно, неожиданно, больно, не было никаких пределов и границ, – она хорошо уяснила этот урок что тогда, три года назад после топящего ударной волною звонка с полиции прямо после пробного экзамена, что несколько дней назад в голодно‑солнечном кабинете врача, услышав прогноз на своё ближайшее, остаточное, последнее будущее.

Забавно, но когда прощалась с мамой и обглоданным тенями апрелем на том расстоянии, тогда, стоя поперёк могильного креста и увесистых снежнобелых мимоз, даже не смогла заплакать и стряхнуть эти прозрачные капельки с корешков, и было чистым, таким чистым небо, не как сейчас, несмотря на то, что стоял сезон дождей. Терпеть, терпеть, терпеть, терпеть, терпеть – она годами твердила это себе до тех пор, пока не начинал предгорьем на морозном стекле заплетаться язык, пока не отболела со всеми завязями и семенами‑росточками клумба под нездоровым побитым сердцем, пока губы не сжевались до такой степени, что никакая гигиеничка не смогла бы восстановить, пока меж стенок черепа не отгремел выстрел, пока звуки до единого не потеряли смысл. Она так сильно хотела, чтобы тот месяц просто выскользнул из памяти.

– Знаешь, выражение такое есть, – продолжала сестра, обращаясь, скорее, больше к самой себе и бормоча нерасчленёнными предложениями под нос, – мол, бог помогает тем, кто помогает себе сам. Я, конечно, особо не верю во всё это. Но если что‑то и предопределено в нашей жизни, как ты говоришь… судьбой?.. наверное, у нас всё‑таки есть шанс построить остальное своими руками, а? – она вздохнула и, видимо, задумавшись, упустила момент, в который скала рисовой горки обогнула наливной чашечный край. – Понятно, что каждый живёт как может и как считает правильным. Но бывают же случаи, когда понимаешь, что всё неслучайно!

Уэйн оскалилась, преодолевая звон меж висков, слушая, как последними аккордами промытые рисинки стукаются о эмаль раковины, впаивая это в мозговые скопления кадрами, и не двигалась с места.

– Ты, наверное, веришь в жизнь после смерти?

Смирно врезалась зрением в лесенку из цветных коробок хлопьев на полке, ждала. Пока будет сплетено жемчужное световое поле из слов и размножение кольчатых шелкопрядов в мозге не закончится ядерною зимою; тошнотворно‑серой, но очень тихой.

– Ох. Солнце, ты начинаешь меня пугать, – она опомнилась и цокнула на собственную невнимательность, потянувшись за тряпкой над изгибом стола. – То про судьбу, то про смерть. Кошмар приснился? Про‑

– и, оборвав собственный голос на сфальшивевшей ноте, замерла. Уэйн замерла тоже, взглянула ей в затылок – будто бы пыталась прожечь; «давай, скажи это» – но стоически молчала, подавляя больше похожий на старт истерики смешок ещё глубоко под рёбрами, не разрешая ему зародиться, – и гулкая тишина, как неделями назад в чреве бассейна, тишина, преследующая её в осенних лилово‑кровавых, сахарозаменительных сумерках, опрокинулась сквозь потолок, от свода отразилась стен.

– Веришь? – пролепетала она настойчивее, качнулась и уронила‑таки плошку; кошка вздрогнула, тут же впаявшись в неё пересохшими глазами, песчинки зернистыми кружочками раскатились вдоль пола, очертили тень стола и квадратного стула, но ей было всё равно. Она обернулась, выдержала долю секунды зрительного контакта – и неловко подтянула губы, так нещадно, что у самой свело щёки:

– Я слышала, мол, учёные говорят, что люди сделаны из звёздной пыли. Выходит, после смерти мы возвращаемся туда, откуда пришли. Это считается за жизнь после смерти?

– Возвращаемся на звёзды? – она сглотнула.