Будешь ли ты грустить, если Бетельгейзе взорвётся?

Она, не переставая тяжело улыбаться, выудила метлу, от которой понесло паутинными залежами, из комода‑надгробия, обогнула стол, подобрала миску – снова они оказались по две баррикады паркетного раскола и на разных фронтах кухни. Пару сверхновых назад Уэйн обещала ей и маме позвать друзей, чтобы сделать здесь свежий ремонт, превратив дом в подобие особняка Джея Гетсби, снять паутины, выкрасить стены в «миндальное искушение», украсить их по направлению ступеней картинами художников школы «мусорных вёдер», выкупить натяжные потолки в белой отделке, повесить шторы, принтованные Блэк Уотч; хотя никто из них не переставал шутить, что было бы гораздо проще всё здесь сжечь до основания и задекорировать заново. Больше всего планов они сколачивали и воздвигали именно тогда, когда до тяжёлой потери оставалась пара воздушно‑капельных шагов сумасшествия, – теперь это казалось таким же далёким, как Нептун в бирюзовом ореоле. У половины еды в холодильнике истёк срок годности, морозилка не работала месяцев восемь, но было проще делать вид, что всё под контролем, к тому же в стеллажах всё ещё оставались любимый мамин малиновый чай в крафтовом пакете, консервы с говядиной и тунцом, с десяток кульков риса и бесконечный запас лапши быстрого приготовления – вытянуть бессмыслицу остаточного полугодия вполне возможно.

А дальше она, возможно, окажется на звезде.

– Мы созданы из звёзд и все однажды ими станем, так или иначе. Наша планета тоже состоит из звёздной пыли, и всё‑всё вокруг нас, Уэйн. Я думала, уж ты лучше знаешь. Из праха созданы – в прах возвратимся.

– Вот как.

Задержалась пауза. Она собрала зыбью бисера просыпанные комочки риса.

Сквозь плиты массивных облаков пробивалось побледневшее, голубоватое небо, – казалось, будто вот‑вот всё рухнет, развалится; будто сейчас эта глицериновая синева прольётся вниз и затопит город, как гуашь водяное пятно, и всё замёрзнет в осенних буднях, в разрыве‑надрыве – язве, замёрзнет и…

– Так почему ты спросила об этом?

Ничего не происходило.

– А, ну… – и её переклинило: звёздная пыль. Космос. Вега и Альтаир. Сердечная недостаточность. А ты будешь грустить, если?.. Тёмный взгляд из‑под ресниц – красные огоньки‑лазеры под солнцем – в них дома и дороги, звёздочки в колпаках метеоратушей, трава, башенный кран, бешеные псы с побережья, винтовая лестница больницы, спирт, берег бумаг и неисчерпаемое, рекурсивное небо несколько раз. – У меня появилась идея для дипломной работы. Она очень сырая, поэтому дай мне примерно полгода, сис, и я всё тебе расскажу. Точнее, ты сама всё увидишь.

– Только полгода?

– Ага, – пришлось делать вид, что интонация не проколола ложь шприцем. – Тогда всё увидишь, хорошо?

Она отложила с нетронутым рисом вилку (ещё и удивилась себе: руки‑то дрожали, всё‑таки) и натянула жилисто‑уверенную, по‑глупому бесстрашную, почти ритуальную фикцию улыбки: на секунду ей показалось, что сестра угадала в этой кривоватой дуге фальш. Дурнотворная тошнота не позволяла даже притронуться к пище. Последними зайчиками барабанило по форточке – после сентябрьской жары деревья вокруг Джеймса Кука в Резолюшн‑парке выцветут и тишайше задохнутся тощими скелетиками листвы, тревожно опустеют кварталы, закудрявятся спиральками худенькие прядки зелени неотцветшей на височных долях гидроаэропорта.

Уэйн не знала, что ей хотелось, чтобы она сказала, если бы узнала. Предполагать не получалось.

Она ушла – убежала, – оставив Уэйн одну в доме. Скоро ей предстояло отправиться в очередную командировку ближе к смуглым побережьям Калифорнии, но ни разум, ни тело по‑прежнему не щадили себя ежедневными заработками, она не возвращалась домой сутками, чтобы покрыть все счета и оплатить летний курс лечения «любимой младшей сестрёнки», и Уэйн на минуту задумалась о том, на какую из шести прошлых подработок ей лучше вернуться. Без сестры, голоса её в скважинах бетона в полумглистой кухне не было ничего материального, кроме разделочной доски в антигравитации вместо стола, газовая плита, гардины, – поэтому скребущие небеса плиты крыш, смутные предвкушения вертолётных площадок на макушках, телеграфные исполины, уходящие в космос, целующие самоубийц в макушки, не встречая сопротивления меж стеклопакетов, глядели прямо в прорези комнат: миражВселенная в белоснежной рамке была похожа на билборд над разводными чикагскими мостами, после града бесплодные деревья, дважды мёртвые с корнями, сбрасывали с себя поломанные листья, застылые кисти. После её исчезновения дом опустеет сильнее. Было время, когда они втроём покидали его, и перед самым порогом Уэйн, дрожащая от сострадания, страха и напряжения, оборачивалась и провозглашала: «Рея Сильвия, ты за старшую!» – но теперь дух живого существа в застенках истончился настолько, что они обе перестали его замечать.

Она уткнулась взглядом в эту разделочную доску, отвернулась от силуэта города с атомным декабрём по курсу движения, пытаясь собраться с мыслями, к безликой стене, по которой солнце почти воскресшее водило, слегка оттеняя углы, шафранным; потом стала наблюдать за рассыпанными по чистому потолку лампами.

«Сейчас такое время. Люди влюбляются, разочаровываются, расходятся, сходятся».

Покачала головой – надеялась, так все голоса и фрагменты, подсунутые памятью, глыбы распаренного ужаса вылетят, стукнутся о кости черепа или рассеются дряблым дымком сквозь барабанные перепонки; она даже не была уверен, существовала ли эта россыпь лампочных световых звёзд в пушистости потолка на самом деле, или она уже сейчас, пред изломом трезвучия сияющего полудня последней своей осени, начала стремительно бежать к пропасти – и её уже настигала оголтелая, пока скудно оформившаяся, слегка наивная мысль, искрящимися, глянцевыми буквами твердящая поскорее стереть себя из памяти всех, кому она могла быть нужна. Бросить танцы. Бросить учёбу. Никуда не выходить и никому не причинять боли. Может, придётся уехать. Умереть от любой из страшных вещей, что перечислял доктор, в бесконечности страха и желания. Испариться, никому ничего не сказав. Ведь так это принято в их семье?

Уэйн накинула джинсовку, поглядела прямо в потолок – подумала: когда же уже обвалится, но ничего не происходило. Выбежала в душь улицы, в пасть серебрящегося форда. Чехол переднего сидения провис под пачкою сигарет, салон от неё же моментально пропитался сладкой ягодой, – кожаный руль, с трудом повернувшись под градусом, скрипнул, когда Уэйн уронила на него ослабевшие руки.

 

Только полгода. Вот всё, что у неё осталось на самом деле.

Стерильное, минерально‑голубоватое в своей очищенности и будто бы хрустящее солнце – как на холсте со слепцом встающее каждый день в разные стороны – уходящего сентября, точно через хмарь, едва‑едва пробивалось на восточном своде, по кусочкам мозаики втекало в город, его мерцающим золотом были затоплены асфальты и беззвучные извилины‑языки больничного квартала; мерещилось, что всё это в момент могло бы… исчезнуть. Но Уэйн привыкла к исчезновениям.