Будешь ли ты грустить, если Бетельгейзе взорвётся?

Она не знала, откуда приходили эти бессвязные, обваленные сами в себя мысли.

– Хочешь, я позвоню Люси?

– А, всё в порядке, я сам позвоню, – быстро пробормотал Миша, улыбаясь, и отвернулся вновь, посмотрел на уходящее в никуда шоссе, где то меркла, то разгоралась лунная сероватая подсветка, и снова долго молчал.

– Волнуешься.

– Волнуюсь, – легко согласился он.

Надо было собраться с мыслями. Ему всегда требовалось время для того, чтобы тщательно обдумывать то, что он хотел передать Люси – так, будто каждое слово, вылетавшее из вкрапления рта, стоило миллиард долларов – или миллиард секунд времени. Он немного покрутил в ладони телефон, потом поднялся к станционному щитку, точно призрак, накинувший лосковый тюль на голову, потушил в маслянистой влаге сигарету, отошёл к другому краю остановки, как белоснежная подводная лодка в голубом тренчкот‑плаще. Затаил рокот дыхания, увидев знакомое имя над цифрами номера. Бесконечные пять гудков – вызов сняли слишком неожиданно, и он опешил.

– Лю, привет… – выдавил через силу с облегчением и неясной долькою тревоги в перекачивающем сотню эмоций за раз тоне. – Это… я… ты занята?

Бесконечные пять секунд молчания – и мир снова: кульбит, кувырок и сальто – завертелся перед глазами кипятком и врезался больно куда‑то – туда, где остался металлически‑жестяной вар синякя с чьего‑то последнего удара.

– Привет. Да, если честно, немного занята, прости, – наконец, раздался её приглушённый по ту сторону провода голос, Миша от адреналина не смог разобрать ни одного отражённого чувства, но на всякий случай прикусил язык; тем более, Уэйн продолжала, отвернувшись к дорожной бездне, поглядывать на него исподлобья. – Занимаюсь с Амандо. Завтра важный тест. Что случилось?

– Что? Н‑ничего не случилось, ты о чём? Всё супер. Просто подумал… – он стал ковырять кончиком кроссовка расплывшийся, весь в следах хляби и песка, отломившийся кусок плитки. – Может… Мы могли бы встретиться вечером. Или я бы мог приехать к тебе… Провести время вместе… Поговорить…

Снова молчание. Миша так сильно погрузился в трясину телефонной связи, в фанатичную надежду на положительный ответ, что перестал слышать трескучий ропот капель дождя по навесу.

– Ты там, Лю?

– Прости, мы, наверное, будем заниматься до ночи, – он вдруг услышал голос Люси почти у себя на плечах, всё боясь двигаться с места и просто застыв ледяной фигурой в уксусной кислоте; казалось, сейчас тот омут, который глядел на него с иллюзорного дна бассейна, разверзнется под подошвами расплавленным бетоном или картинкой светопреставления, весь измазанный почвою, поглотит их – разом, всех. – Амандо неплохо шарит в статистической физике. Да, понимаю, информация из серии «а нафига мне это знать», но… тест очень сложный. От него зависит мнение препода обо мне, – едва прошипела она и так же шипяще бросила кому‑то, видимо, Амандо, в своём пространстве бесцветное «подожди немного». – А прошлый я завалила, помнишь, рассказывала?

Рассказывала?..

В лицо ударило холодным воздухом. Миша свободной рукою потёр висок.

О чём ты вообще говоришь? Я же сейчас сойду с ума!

Я же сейчас захлебнусь своей грёбаной бессильной злобой!

– Да, я понимаю, Лю, – вздохнул он тяжело, вспомнив их тяжёлый разговор в соцветии водянистых створок, от которого, судя по всему, глубоко внутри до сих пор не смог оправиться, – думаешь, я не знаю? Преподы везде одинаковые… Ну, тогда удачи. Ты со всем справишься, я верю в тебя.

Это всё были переработанные учёбоцентризмом и чужими людьми шорохи перехоженных пальцами, знакомых предметов: ключи с брелком Бэтмена, забытый Мишей в чужом рюкзаке лак для ногтей со стразами, фитнес‑батончики, презервативы, влажные салфетки, колода Таро в цветастой пачке, подаренная Лилит, и в чужом голосе ощутимо сквозило тусклое и серое:

– Точно ничего не случилось? – словно предвкушение внеочередной и практически ожидаемой истерики, даже взволнованный отпечаток не испортил усталости в её полушёпоте. Миша протараторил, почти на одном дыхании:

– Эй, ты считаешь, я звоню тебе только когда что‑то случается? Всё хорошо, говорю же. Ещё увидимся. Постараюсь сегодня поспать, – и сбросил звонок.

Уэйн закуривала вторую подряд сигарету, продолжая пилить взглядом его спину, а потом он обернулся подле обрыва, не улыбаясь, посерьёзнел и зашагал обратно к скамье; стекловидный блеск дождя‑отзвучия просвечивал вновь расстегнувшуюся сапфировую куртку, видимо, от навалившегося жара, и Уэйн, хорошо понимая это болезненное, жадное нежелание раскрывать тайны, видела смутные очертания тощих плеч и долговязое волнующееся кружево старых шрамов, не удивляясь атласной белизне кистей, – лишь на суженных парапетах у запястий кожа молочно желтела. Возможно, если бы её родители развелись с ужасным скандалом и битьём фарфора, а потом разъехались по разным концам планеты, разорвав её сердце на два кусочка, она тоже всё что могла делала бы только для того, чтобы никто больше никогда её не бросал.

– По тебе всё видно, – выдыхая дым, она сделала шаг близко‑близко к Мише, захотела обнять его или просто коснуться, но, отчего‑то, сумела лишь молча наблюдать за тем, как его силуэт медленно пожирает дождливый монстр, не решаясь даже быстро застывающих в белокровном вакуумном фоне‑шуме слов вытолкать больше, кроме: – Она занята, не так ли?

– С головою в учёбе, – хмыкнул Миша.

Даже одна мысль о брошенности, которую он наверняка сейчас испытывал, об этом паршивом чувстве, смывшем с него улыбку – вместе с кисейным градом наступающего на пятки, как конец света, похолодания, разросшегося за автобус ой остановкою высоким ельником – плечи им облеплялись, как паутина; рассечённо, – заставила Уэйн поёжиться. Выбросив окурок, она угостила пронзительно блёклую тишину: «Тогда поехали ко мне».

Показалось брошенным невпопад, точно запущенный на дно пруда камень, останавливая время и его мерное течение, темп и громкость буквально на мгновение. Миша от внезапности вскинул промокшую голову:

– К тебе?..

– Ну, в общежитие ты всё равно не собирался, не так ли?

Он сначала нахмурился – и Уэйн засмотрелась на эту чёрточку бровей (точно на чертеже в том месте, где быть её не должно), на неизвестностью дрожавшую ладонь с телефоном, которую очень хотелось взять в свою; от ледяного ровного удивления в глазах у неё билось‑разбивалось внутри, градус желудка и прочих органов взрывал всевозможные шкалы измерения, потому что таких отметок ещё не успели придумать. Миша подскочил, точно через асфальт ему к макушке провели разряд тока, радужки рассыпались у него искрами:

– Уэйн‑а‑а! Ты лучшая, ты знаешь? Знаешь? – и заключил её в объятия, которые она так ждала.

Дождевые воды внизу были чёрные, белизна от скопления галактик походила на клыки. «Я бы хотел забрать всю твою боль себе», – дуновение зефира, поцелуй дождя невесомый в самый висок на поверхность, размытый‑размытый – мираж под густым стационарным небом, расстояние в два шага – снова начинался ливень. Обниматься так долго было внезапно приятно и щекотливо, многослойное молчание держалось нависшей над просторною станцией тьмою. Это были его мысли или её? Откуда они приходили?