Будешь ли ты грустить, если Бетельгейзе взорвётся?

Возвращаться в общежитие не хотелось, в светящемся, целофановом одиннадцатом часу это казалось ещё и бессмысленным, и Миша не заметил, как оказался на крыльце уэйнова дома посреди декоративных виноградных лоз, которыми было завешано под звонком деревянное полотно. Внутри никого не оказалось, в наушниках зазвучала печальная «that way» от Тэйт Макрэй и рассеялась где‑то в симфонии ватных, набухших верхушек деревьев, по струнам сбитой в выхлопы четвёртой авеню. Вглядевшись в окровавленный ливнями обвод крыши лётной школы за кварталы еловых аллей к северу, он уселся на промёрзшие до свай ступени – чья‑то искажённая тень туманностью IC63 осталась ужинать органами позади межрёберья. Наушники сигнализировали о потере заряда. Надо было бы спрятать их в шоппер, который успел чуть оборваться в левой лямке за недельные похождения не по погоде, и дождаться момента, когда он окажется в доме Уэйн рядом с нормальной розеточной пастью, но до самого отключения Миша глядел на множащиеся на экране телефона уведомления: миллион из чата группы, тысячи из бесед танцкласса и отдельного стайного, загадочно подписанного как «беседа чувствительных ублюдков», одно от Люси, ещё несколько от Евы, остальные от Уэйн. Смахнув все, он тяжело вздохнул, как перед новым погружением в рваную толщу Северного Ледовитого, и, убедив себя в готовности к чему угодно, открыл показавшийся наиболее важным диалог.

: тебя не было всю неделю, не стоит строить из себя того, кем ты не являешься и заниматься гостингом, просто приходи на учёбу: всё хорошо?

: ребята скучают (изменено)

: балда.

Предпоследнее сообщение заставило его улыбнуться и, затянувшись воздухом, перечитать цепочку ещё раз. «Ребята скучают». Миша смотрел в экран так долго, что буквы негативом должны были отпечататься на обратной стороне век. В монохроме синей акварели топились, жглись звёзды над сырым крыльцом чужого дома, слепящая надкусанная луна‑власяница октября выкатилась из извергнувшихся на решётку дорог и ветвей столбов‑деревьев и полоснула упавшую клешню кустарника. По нему скучали. Это была кощунственная радость – и всё же наиболее здоровое её зерно.

Поперёк дороги, словно пробоем оползня, вдруг прокатилось гулкое эхо шагов в треске негнувшегося асфальта и разорвало тишину ожидания: он подскочил, ожидая, наконец, увидеть Уэйн, но прорезь заборной ветоши, разверзшись с лязгом, выплеснула сразу две фигуры навстречу, и внезапно натянувшиеся до предела струны хлестнули по стенкам желудка, – и Миша впечатался в него взглядом.

Он точно не мог сказать, Тео это был или уже нет, но человек, стоявший перед фосфоресцированной эмалью проектора‑пространства рядом с Уэйн, своим едко‑кварцевым блеском волос и огоньками‑зеркальцами где‑то в ресницах казался ему звездящейся бездной, ведущей в прошлое – невозможно было не вплавить себе в грудь этот образ, не захлебнуться его нечеловечностью; свет, нектариновый до саднящего горла, таял у Миши внутри – и оставался снаружи, заполняя двор, а после и целый квартал, и район, и он выдыхал ту звёздную пыль, прицепившуюся к проводкам юношеской памяти, не слыша, но чувствуя, как вдохи текут сквозь тело.

После долгого удивлённого зрительного контакта Тео затряс головой, улыбнулся, и пряди покачнулись вослед, хлебным слепя и дрожа; и Миша узнал.

– О? – этого (непозволительно) хватило, чтобы он тотчас до мельчайших штриховок воспроизвёл в разуме очерченное как лучепреломлениями полуночным аквамарином лицо Тео в тот момент, когда губы его, сложившись адскими кругами, пропустили чрез себя – хлёстко – килограммы тех выброшенных, увесистых, одичавших, давящих, осмысленных слов: «Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Жалкую бродячую псину, отчаянно пытающуюся найти себе дом, приют или хоть какой‑нибудь ночлег на ночь». – А… Ты что тут делаешь? Заблудился, что ли, на ночь глядя?

Оторопев, Миша с полминуты вглядывался в горизонт отлитых домов с рыжими горками листьев у подножий.

– Нет… – выдохнул он резко, почувствовав, будто ноги приколотились к асфальту, расчерченная вязь теней на котором сшилась в тугое полотно, готовое выпотрошиться наружу шквалом ножей и лезвий – посмотрел на Уэйн, а та сразу же отвела такой же приколоченный взгляд. Полыхнувшие фонари кружочками за её плечами чудились крошечными и фальшивыми. – Хотя, наверное, да.

Не мог же он сказать правду. О том, что вернуться в этот дом на улице‑тупике, в синековровую спальню с поющими ласточками на втором этаже, в подсвеченную металлическим каркасом кровать под звёздными картами ему хотелось на самом деле – больше всего остального, что могла предложить коварная инверсированная планета.

– Может, тебе вызвать такси? – забеспокоился Тео, осмотрев – просканировав – его своим каким‑то шумящим и тяжёлым взором. – Надо ведь в общагу успеть до комендатского часа, да?

– Т‑телефон сел.

Птицы над черепицею оповещали о резком похолодании, вихря знаками бесконечности вдоль потоков ветра под бисером рассыпавшимся небом, у Тео был тёмно‑синий свитер PETA с принтом обезьяны, заключённой в клетку, у Уэйн на толстовке разбрызгалось индигово‑тягучее море, разошлись дизельные разводы, на волосах её источенно ещё таяли полузимние хлопья белил, тысячи, тоже слившиеся со снегопадом, которого никогда не было, и смотрела она на Мишу, почему, очень зло.

– Опережая вопросы, мы возвращаемся с магазина, – неожиданно сухо констатировала она, подняв руки с набитыми до краёв авоськами, в прорези которых проглядывали пачки молока и коробки с хлопьями, три вида печенья, баночки сладких газировок, батончики, вся памятно‑подростковая радость. – Последний автобус, на котором ты мог доехать до общежития, ушёл двадцать минут назад. Не знаю, почему ты именно здесь, но ты же не планируешь сидеть тут до утра и становиться живым воплощением какой‑нибудь из песен Джулиен Бейкер, верно?

Это был настолько толстенный намёк на то, чтобы он проваливал куда‑нибудь подальше отсюда, что конструкции предложений вместе с любыми оправданиями осели у Миши в тревожности холода под основанием языка, где‑то в разодранной льдами носоглотке.

– А… ну, я… извини, – выдавил он тихо‑тихо, будто провинившийся за очередную драку школьник с бордовою краской‑кровью на виске.

Уэйн закатила глаза – на секунду показалось, будто зрачки её со жгучей каймою под веками сойдутся там и останутся навсегда. Миша поёжился. Тео пристально смотрел на Уэйн. Миша тоже. Они молчали. Уэйн прятала взгляд куда‑то в асфальтовое рычание диких бездомных кошек с соседних кварталов; вновь и вновь подлавливая себя на пробудившемся любопытстве, Миша думал о том, как сильно ему не хотелось, чтобы эта фрагментарная картинка‑видение превратилась в груду снежных шапок, как всё остальное.

Гудели машины и усыпляюще стучало в грудной клетке. Уэйн вздохнула.

– Ждите здесь.

И вспорхнула с места, параллельно продолжая закатывать глаза – не хватало только припечатать что‑нибудь полное безудержного раздражения, вроде «чёртовы манипуляторы», напоследок, – удалилась в дом вдоль промозглой расцветки керамогранита, мрамора и крашенных стежков бетона, под искусственный виноград, до которого глянцевые огни городского электричества достать не могли – палитра её района, всегда бессмысленно и боязливо слепяще‑кричащая.