Будешь ли ты грустить, если Бетельгейзе взорвётся?

Тео устроился на переднем сидении, оно казалось таким крошечным для него и пришлось согнуть коленки под неудобным углом, чтобы поместиться (Уэйн язвительно шутила: «ну а кто просил тебя становиться таким неадекватно высоким?») – он сидел ровно и тихо в сгущении этилбутирата от картонной ёлочки, кинутой в бардачок, а Уэйн включила дальний свет, не смотря на то, что улицы ещё не опустели, и вела тоже молча, игнорируя настороженную недосказанность, пощипывающую пальцы, мерзким туманом расползшуюся между ними всеми. На приборной панели, облокотившись о стекло, дрожала её гигиеничка со вкусом мёда. Миша замер в тревожном поклонении белёсому бомберу Тео за кашемировой преградой: этот образ был в фотографиях в его телефоне, в кошмарах, в его сознании в режиме нон‑стоп и теперь прямо перед – суперпозиция, от которой не спрятаться даже в двухугольной полумгле салона; чем дольше он вглядывался в снежнобелое, в четыре накрашенных ногтя из десяти, тем отчётливее чувствовал, как постепенно белеет сам. Он отвернулся и стал ловить взглядом мелькавшие вдоль тротуаров лютиковые статуи ангелов, – тоже белые, словно раскалённые звёздно‑солнечные эллипсоиды, гладкие нимбы изящными сатурновыми кольцами обвивали им шеи, влажные от морских испарений, но топиться в евангельской лепнине было в любом случае безопаснее, чем плыть по волнам собственного расплескавшегося рассудка.

– Как поживает миссис Дельгадо? – негромко спросил он, когда вереница скульптур оборвалась.

Тео перестал пытаться создать для своих ног комфортные условия, бросил на него взгляд в зеркало заднего вида – кристаллический и легковесный, липучие ожоги зрачков, как незастывшая смоль, которые ветер шоссе подхватил и унёс далеко‑далеко за кромку бесчисленных миль вперёд.

– Мисс, – поправил он.

Вот как. Миша тут же прикусил щёку изнутри:

– Понятно, – но на словах прощения он споткнулся. – Я… не знал.

– Ничего, – Тео в ответ хмыкнул со своим особенным, косо‑высокомерным оттенком в лице, блеснул лезвием‑откосом водных радужек из‑под оправы тонировки машины. – В какой‑то степени мы с тобой теперь в одной лодке. А как там твоя бабушка? Всё так же варит еловые чаи на День Благодарения? Ещё колдует?

Сюда бы мрачного, шаткого, альтернативного поп‑саундтрека, подумалось Мише, получилась бы неплохая чёрная комедия. Они доехали до поворота к сорок третьей улице молча, полоска тени расчертила гранитную кладь; и, пока огибали пиццерию к слепящему вскипячённой фонарной мириадою свету, он проговорил с тоскливой улыбкой:

– В августе было полгода.

Это был месяц звёздных ливней, молний, последних роз, в который опять никто не приехал. Помолчав, Тео проговорил без доли колкости:

– Отстой, извини, я…

– Всё окей, ты же тоже не знал.

Говорили они это или нет, Миша так и не решил для себя, слишком похоже на внезвуковую галлюцинацию, слитую с пространством в недоступном ощущениям промежутке времени.

Из‑за того, что Уэйн (которая сегодня была не привычно‑расслабленной с лёгкою затяжкой строгости во всех движениях, но агрессивно‑взвинченной, напряжённой…) и не думала включить радио, под тенью кленовых гроздьев за пределами окон и дверей было слышно, как снаружи теснился, задевая ледышками‑слезами тончайшие нити, опоясывающие земной шар, вдруг начавшийся дождь, рассыпался в череде домов и магазинов на искажённый спектр. Миша боялся случайно задеть взглядом зеркало над кувалдою руля прямо напротив, потому что с одной стороны мог вляпаться в окольцованную расплавленным райком медовую кайму и увидеть там себя, мятежного, рассыпавшегося, как ясеневые блоки дженги, на миллиарды отражений‑масок, а с другой – ничего не рассмотреть, просто увязнуть и пропасть в нечёткой артериально‑фонтанной глубине щели зрачка.

– Что мы всё о грустном, – вздохнул Тео, а потом – секундою – отрикошетил взгляд в зеркале: сердце попалось в сеть изломанных рёбер, и эта секунда ранила – но он облегчённо миновал Мишу и обратился в сторону Уэйн: – Я слышал, кто‑то из братьев Лили хочет поступать на актёрское во Флориду?

Уэйн, почему‑то, сжала губы ещё плотнее.

– Понятия не имею.

– Как? – флегматично сбросил, пожав плечом. – Я думал, вы близки, – и плавленые глазницы на миг осветились ярко‑алым багрянцем встречных фар. – Разве не вы проводили в девятнадцатом году несанкционированный турнир по «Identity V»? А потом кто‑то выложил в Твиттер, как половина потока подралась в столовой и устроила жертвоприношение из‑за… кого‑то там…

– Из‑за Эмиля, – стеснённо подсказал Миша, не наполненный более глубокими познаниями игрового мира.

– Да‑да, из‑за этого чувака.

Выражение лица Уэйн стало крайне сложно понять после этого, даже тяжелее, чем предыдущие её выражения, рыхлая тень мыслей пронеслась по скулам и ямке над губою, но ей было не за что зацепиться, и бледность вновь засветилась отчуждением. Взгляд острил и был как будто синий, въевшейся в суженные зрачки, застывший в воздухе, который они бесцеремонно рассекали.

– Ну не знаю, – вполголоса отозвалась она, хотя для Миши даже за полтора метра это всё равно, почему‑то, прозвучало непомерно громко, скорее отказом от ответа, нежели ответом. – Я и с Лилит не особо близка, не то, что с их братьями, веришь, нет. Если бы они вдруг умерли, – она сделала паузу, то ли чтобы отдышаться, то ли чтобы акцентировать внимание, – я бы – максимум – заглянула к ним на похороны. Попрощаться с тем, что от них осталось и посмотреть на траурные корзинки с лилиями и альстромериями. Они… бесцветные, как говорит сис. Потому великолепные. Вот, настолько мы близки.

В салоне зияло тьмою и Уэйн с жаккардовым кардиганом‑толстовкой терялась в этой темени так, будто они были одним целым, только седые огоньки вывесок и масличных ветвей бликовали снаружи в ореолах сияния, в которых хотелось захлебнуться и наглотаться светом – хотя бы для того, чтобы увидеть, кто сейчас произнёс её мертвецки‑спокойным голосом эти слова.

– Ну, так это получается, что вы близки… – Миша решился заглянуть в зеркало ещё раз – оно вдруг оказалось пыльным, в сумрачной, сбитой желейной магмою колкости мглы плохо освещались глаза – только половиной, и уставился на Уэйн озадаченно. Оба лица обратились к нему, но улыбнулся – игрушечная кривая в выцветшем лоске (такая, что не скривить улыбку в ответ – тяжёлый труд, с которым Миша едва и через силу всё‑таки справился), – только Тео.

– Да, – согласился он, переместившись под тень белых верхушек сосновых аллей по левую сторону, – я тоже так подумал. Ведь похороны – это не праздник и не какой‑нибудь ведьминский шабаш, дорогая. Люди ходят на них не просто потому, что их пригласили или попросили, или, не дай боже, заставили, а из‑за того, что связывало их с видевшим последний сон, чтобы помянуть кого‑то, кто был им дорог. А просто так никто не станет заглядывать на чьи‑нибудь похороны… По меньшей мере это невежливо, – рассмеялся он, заключая при этом надменным‑колотым – лисьим, но таким своим, что страшно, голосом: – Так что получается, что вы близки достаточно.

В воцарившейся кипенной тишине трассы было слышно вкрадчивое постукивание ногтями по коже руля, всеобщую, отступавшую к кончикам пальцев рук неловкость, что сворачивала лёгкие, драматический рокот нарастающих капель ливня. Уэйн с отработанной невозмутимостью развела лопатки, кутаясь в лимонно‑звёздчатые кляксы скошенных туч под замёрзшими полюсами.