Будешь ли ты грустить, если Бетельгейзе взорвётся?

– Да, всем! – поперхнувшись возмущением от росчерка этого вызова, воскликнула Уэйн. – Ты сказал, что тебя встретит подруга. И ты должен прийти на учёбу завтра, если не хочешь проблем.

Показалось, что под косою тенью зубьев балкона, нависающего над ними, верхняя часть мишиного лица потемнела, и он сам плотно стиснул губы, зубы, клыки, легонько качнувшись от леденящего кожицу‑парус мороза.

– Эй, успокойся, – внезапный голос его заслоился почти простуженно, приглушённо и особенно тускло, за мгновение сменив интонацию, и безучастие автоматной очередью посыпалось из связок, как из разбитой трубы: – Всё нормально. У меня всё под контролем. Спасибо, что подвезла. Теперь тебе должно стать… плевать на меня, верно? Как и Тео, как и всем остальным. Но это не твои проблемы. Я сам разберусь, хорошо? – и спрятал улыбку в желчно мазнувшем блике. – Всё‑таки мне уже двадцать один.

– Всего двадцать один.

– Спокойной ночи!

С призрачной кожей, с водянистого цвета глазами – лучистые минеральные лужицы с насыпью кувшинок, – уже через мгновение он скрылся в подвальном мраке замшевой бездны от ступеньки до следующей, под каменной аркой, свесившей неоновые палочки прямо над дверным пролётом, хлопнув тяжёлой кованой дверью так, что выведенная разноцветными кривыми огонёчками вывеска слетела с одного крепления, но каким‑то чудом осталась висеть над входом. Предполуночно холодело, и укрывающий улицы сумрак вокруг здания, машины, оставшейся одиноко стоять напротив клуба Уэйн постепенно сгущался до сжатия, пока в агонизирующем свете газовых бабочек с арматур она лихорадочно ожидала, что дверь распахнётся вновь и одумавшийся Миша вернётся.

«Тебе ещё жить и жить…»

Она вздохнула, поглядев в небо, не увидев ничего толком. Этот клубнично‑сигаретный дым из салона Форда блуждал по её жизни, переплетался с чужой, а взаимность и намёк на хоть что‑то примитивно хорошее проходили мимо, лишь немного приласкав, а затем погладив против шерсти. Это действительно были не её проблемы – её сердце‑липучка уже заточилось о желудок. Это дерьмо не ей разгребать. Пусть его спасают запойные диспетчеры‑ангелы вроде Люси, вроде малознакомых людей‑лиц‑порезов‑синяков, да хоть сам Бог пусть призрет на его беды, если она – в очередной раз – опаздывает; любви из её половинчатого крохотного сердца всё равно не могло быть достаточно… Миша уходил, убегал, скрывался, прятался, потому что никогда не принадлежал никому до конца, быть может, поэтому ей на долю секунды показалось, что перед спуском в глушь клуба тот застыл в воздухе, будто собирался упасть в бесконечность; чёрно‑белая немая сцена длилась и длилась, длилась и длилась, длилась, длилась, длилась, длилась…

А она стояла там и слышала всё тот же звон в ушах, впитывала аритмию, тошноту, липкий пот низкого артериального давления. Пойти за ним, дать пощёчину, которая всё равно не выбьет всю дурь из больного сознания, схватить за руку, вытащить из необузданного хоровода слитых в одну ночей, забрать к себе, накормить нормальной едой, возвратить понимание «дома» в блуждающий рассудок, очнись, балда, ты проводишь половину своего существования в туманном полусне, а тебе ещё жить и жить, – (а потом исчезнуть, не оставив следа?)…

…хуже не придумаешь.

Уэйн уверенно толкнула дверь.

В клубе сладко‑отвратительно пахло алкоголем и катетов света лилось так нестереотипно много, что казалось, будто сам воздух до блеска вытертых деревянных стоек, пролётов, насыщенно‑жёлтых, терпких от вздохов кольцевых ламп люминесцировал мимо безликих выходцев проходнодворных трущоб Америки, – она могла почувствовать тьму, со скоростью столкновения материков стекавшую с каждого постера в гуще плиточной кладки. Протащить себя через десятиминутное блуждание сквозь гроздья пьяного липкого говора и ликующего вокала Тейлор Свифт до конечного пункта начинало казаться бесполезным и неблагодарным делом, но она наконец приметила Мишу в дальнем углу лакированной барной стойки – сведённые джинсовкою плечи, за которыми расцветал кисло‑черничный отствет плиточных стен, уложенный на колени шоппер с изрядно потёртым дном; с мокрыми от сырости кончиками волос и двумя горками мёртвой изумрудной капели на плечах он смотрелся гротескно‑неправильно на этом празднике жизни. Уставший, он что‑то болтал не менее изнеможённому бармену, который не глядя выуживал из‑под плоскости огромный бокал, и Уэйн, пробираясь вперёд, на секунду ощутила себя мотыльком, заворожённо летящим к свету.

– Ты ещё и пить собираешься?

Она вскричала, потому что по‑другому обойти шумиху в этой координате помещения было невозможно; вздрогнул и завис бармен, оглядев её моментальным удивлением, сквозь которое нечётко высунулась усталость, засиял грязно‑розовым тусклый диаскоп над, – но сам Миша остался безучастным: положил на стеклянную подставку столешницы локти – горчичные искры взметнулись, как кристальная листва под порывом ветра, – и легонько, полумёртво толкнул пальцем бокал.

– Не обращайте внимания, наливайте…

– Не надо ему ничего наливать, – облепившая воздух нить взгляда, образовавшаяся между, обожгла Уэйн своим пузыристым безумием и золотисто‑колючим светом, присечённым тьмою; это был не тот Миша, которого она привыкла видеть.

– Что, по‑твоему, люди делают в ночных клубах? – воскликнул он до жуткого недовольно, но, к счастью, вопль потонул в общем гаме, уголок губ дёрнулся, на мгновение угрожая растянуться. – Явно они не ищут себе питомцев, за которыми можно присматривать, – и улыбка пулемётно исчезла. Бармен по вторую половину бокала показательно сщурил глаза:

– Так наливать или нет?

Уэйн отреагировала быстрее:

– Не надо!

– Надо! – импульсивно отзеркалил Миша.

– Я сказала нет.

– А я сказал да.

– Нет.

– Да.

– Не‑ет!

– Да‑а!

Белое сухое с приятной крепостью горчило на основании языка, им разгонялась кровь, припекая и форматируя исступлением щёки, мышечный спазм степенно слабел. Уэйн размазывала собственную нервозность по косточкам скул, тянула её, стараясь смотреть куда угодно мимо эпицентра сопряжённой с угрозой бури покрасневших кончиков пальцев рядом, собирая ненужные образы‑ассоциации в голове: Лилит, которые говорили, что «если выпить немного вина, расстояние между тобою и богом уменьшится», перевозбуждённый эмоциями и впечатлениями Миша, который на каждой вечеринке пытался утянуть за собою в вальс остервенелых, от радости ошалевших, счастливых лиц – сейчас за его неподвижной спиною, в убаюкивающих пыльных лучах, сиял неподвижный глянец. Иссякающей трезвости Уэйн хватило лишь на то, чтобы понять, что он тоже нервничал и о чём‑то тяжело думал.