Будешь ли ты грустить, если Бетельгейзе взорвётся?

Эта сырая бездна за краешком бортика, сплошь затопленная гуашью неушедшего лета далеко под основанием ног, не имеющая чёрствого плиточного покрытия, застряла где‑то надо лбом его отражения, где за порталом черепичной каймы застывали сливовые массы облаков, синее, прохладное небо, которое с одной стороны обсыпало гематомами звёзд. Вдоль бассейна морозом по щиколоткам на кроссовки вздымалась рассада. Его постоянно приводило в восторг то, с каким неукротимым трепетом Лилит сажали растения, поливали их, ждали с замиранием сердца. Он чувствовал необъяснимое родство с теми из цветков, которые, сумев прорасти, уничтожили бы вокруг себя всё живое.

Дышать в таком положении становилось нереально трудно, но он упирался до последнего, пока не нашёл в себе сил подняться и сесть на соседний шезлонг, демонстративно наставив на Люси свои зрачки – оранжевые в подсветке убегающего далеко за параллель зенита дня, в надежде, что та не выдержит напора и обернётся: сдастся.

Но она была сильнее – и не сдавалась.

Забрасывала толстенные тетрадки, футляр для очков, расчёску, гигиеничку, наушники в чехле с хэллоу китти, подаренном, кажется, кем‑то из первокурсников, зарядку для них в гортань рюкзака, пластиком стуча о хобот молнии, сняла увядшие листья вишни с древесной кромки, осветила из‑под трещин целые камушки люминесцентом, отцепила обруч и заколки, ероша над бровями застывшие алмазными сосульками пряди, и Миша увидел, что ломкие волосы её, отливающие чем‑то киноварным, скорее плазмовым, кротко обкорнаны до прямого ряда. Новая стрижка, – мгновенно пришло ему в голову о перемене, осознание которой нагнало удручающую виноватость; и, удерживая непрошенную обиду в глазах и уже нетерпение от чужого спокойствия и ощущая, как жарко, душно, как гулко в этом глотающем звуки саду, на безмолвной набережной бассейна, он всё же постарался казаться безмятежным и, выпрямляясь, уточнил:

 

– Отчисляться?

 

– Мы говорили об этом, – быстро и хлёстко, пощёчиной, ответила Люси – так, будто всё это время репетировала и проматывала эти звуки у себя в голове, и взгляд её, поросший лианами боковых кустарников, загнанный колкими каменными остриями, был или казался беспристрастным, несмотря на неприязнь в голосе, и Миша почувствовал, каким морозом обдало его кожу от когтями содранного чужеродного тона. – Я. Я тебе говорила.

– Да, – справедливо согласился он, ощущая внутри какое‑то фантастическое давление, – говорила. Но ты говорила это каждый день, и это были шутки, и это было три месяца назад. А теперь… И вообще… ты знаешь, что если часто повторять какие‑то слова, они со времени теряют смысл? И ты шутила, это были шутки. Мы все так шутили. А теперь ты серьёзно собираешься уходить… Отчисляться. В начале года. И Ева в курсе, а я понятия не имел, и… – Ну хватит, Майкл.

Люси вдруг взглянула на него; решилась. Не успев запрятать на достаточно безопасное, чтоб не обжечься, расстояние глаза, Миша чувствовал, как увязли под корнем языка остаточные претензии и закоченели до подушечек пальцы под напором этого взгляда – холоднее прежних, всех вместе взятых, в пару сотен раз, с узловатым слоем закостенелой тоски поверх ресниц. Люси действовала на него, как снежная буря. Каждое слово, вылетавшее у неё изо рта, сотрясало воздух и замёрзшими градинками приземлялось в поры на лице. Майкл. Она ведь почти никогда не звала его Майклом, и никто старался так его не звать, остерегаясь волчьи‑заточенных клыков под губами: так по‑чужому и так… дико.

– В любом случае, я говорила, – без эмоций произнесла Люси (деланное спокойствие сдали лишь дрожащие сгибательные мышцы), обрываясь, словно не хотела продолжать, но ветер искусственный налетел – и она продолжила: – И это только моё решение, на которое больше ничто не повлияет. И никто.

Юркнули и повисли в воздухоплавании мокротно укоротившиеся волосинки на её макушке. Что‑то ещё, где‑то вдалеке, происходило, гудел чей‑то смех, умирало предвечное красное солнце, ссорились друг с другом бездомные псины, слишком мёртвые синички вили гнёзда на рубежах чужих мокрых бровей‑осколочков, но видеть перед собою только сведённые кривой полосою ломкости губ было куда менее опасно и почти до чадящего абстрактно. Осознание того, что всё это время он сидел абсолютно неподвижно, набитым гелием шариком лопнуло в черепе много позже, чем сквозь глухой шум в ушных раковинах он услышал звенящее Арктикой дыхание, позже, чем заметил, как разинутая до этого глотка рюкзака перекрыла бледно‑голубую лужицу на кафеле и увесистые тени, плывущие за дэвисовой макушкой по маслянистой стенке, и даже позже, чем ощутил терпковатый аромат свежевыстиранной рубашки, мигом перехвативший вдох скопившимся в полости носа и нёба снегом, который он не заметил, как там набился, – потому что несколько минут сидел, просто не дыша.

– Да, прости, – вытолкал он из себя – надтреснуто – после молчания. – Прости, Лю… я вообще просто хотел сказать, что… я имел в виду, что я не знал, что это твоё окончательное решение. Ты не советовалась со мной по этому поводу и… не то, чтобы я против, конечно, это полностью твоё решение, я тебя поддерживаю в этом, просто… просто Ева знает, а я…

– Я всем рассказала, – прервала Люси, и строгой интонации, отрезавшей кусок атмосферы, которая из глубины рублёных голосовых связок долетала до него азбукой Морзе, обёрнутой в свернувшуюся плазму, вторил короткий скрежет застёжки. – Недавно, пока ты опять пропадал неизвестно где.

Она оправила ткань рюкзака, закинула лямку на плечо, и Мише пришлось схватить её за кисть прежде, чем она развернётся. Подавленное удивление уже успело захватить стиснутые бронхи, в которые сквозь спусковые рычажки смятения воздух необходимо было проталкивать слишком усердно, чтобы у него оставались силы произнести хоть что‑нибудь внятное и осмысленное; тем не менее, выдержав затяжную паузу и нечитаемый, впившийся в его руку взгляд, он сглотнул, спохватившись, и затараторил снова, заикаясь, как и всегда, когда волновался:

– Я зря напал на тебя, – громко настолько, что вороны, сидевшие на обрамлении соседней крыши, тут же вспорхнули и скрылись в кронах. – Извини. Это моя вина, что я опять ушёл. Я просто хотел сказать, что…

– Что?

– Я бы хотел, чтобы мы больше говорили друг с другом. И обсуждали важные вещи. Я просто… Я думаю, что мы мало говорим в последнее время. И ты как‑то закрылась от меня. Разве нет?..

Он споткнулся взглядом, кое‑как сквозь тени и блики пробирая его в чрезмерно широкие своды, обилие ростков в горшках, раскиданных замысловатыми меридианами, настольные календари и сверкание циферблатов – всё это отвратительно стянуло вены – о мелкие зёрна лепестков в преломлении. Люси, казалось, дышала через раз, испещряя пустоту глазами. От неё разило мороженым и руку жгло раскалённым железом. Она заметно растопилась от неожиданной искренности, будто поняла без слов – одушевлённая точка с запятой, как над нею подтрунивала Ева, потому что мыслей в ней всегда металось больше, чем слов: накрыла ладонь Миши своею покрасневшей и посмотрела мягко – протёкшей строкою раскаяния в глазницах.

– Ты был занят экзаменами, – сказала она. – Ты действительно всегда беспокоишься без повода. Я не хотела бы тебя, ну, отвлекать. Понимаешь?

– Понимаю… правда, все были заняты экзаменами…

– Я не это подразумевала, – Люси устремила к нему полные бликов, внезапно расширившиеся до пределов радужки, взбитые чернильные зрачки. – Миша.

– Раньше это никогда тебе не мешало.

– Миша.

– Ты даже почти не разговаривала со мной в последнее время, вот о чём я.