Чилийский поэт

Как известно, заниматься этим, думая о любимом человеке, – самое надежное испытание на верность. Особенно если самоудовлетворение, как утверждает киношная реклама, строго основано на реальных образах, а отнюдь не на фантазии. Гонсало воображал, что они сидят все на том же диване, накрывшись привычным шерстяным пончо; единственная деталь вымысла – они там только вдвоем; он входит в нее, и она его обнимает, смущенно закрыв глаза.

 

Хотя система материнского надзора казалась непреодолимой, Карла и Гонсало надеялись, что желанный момент все‑таки представится. Что и случилось ближе к концу весны, как раз тогда, когда дурацкая жара грозила помешать задуманному. Визг тормозов и вопли, слившиеся в хор, нарушили в восемь часов тишину вечера: на углу улицы автомобиль сбил человека, поэтому «надсмотрщица» выбежала из дома к месту происшествия. И Карла с Гонсало поняли: вот он, желанный миг. С учетом тридцати секунд, что длилось «проникновение», и трех с половиной минут, затраченных на оттирание небольшого пятна крови и осмысление только что полученного обескураживающего опыта, весь процесс занял менее четырех минут. После чего Карла и Гонсало как ни в чем не бывало пополнили толпу зевак, окружившую молодого блондина, который лежал на тротуаре рядом со своим помятым велосипедом.

Если бы юноша‑блондин умер, а Карла забеременела, то речь пошла бы о небольшом перекосе в мире в пользу смуглых людей, ибо ребенок очень смуглой Карлы и еще более смуглого Гонсало вряд ли получился бы белокурым. Однако ничего такого не случилось: юноша‑мормон стал хромым, а Карла – замкнутой и такой болезненной и грустной, что в течение двух недель отказывалась под смехотворными предлогами видеться с Гонсало. А когда все‑таки встретилась, то лишь для того, чтобы «лицом к лицу» порвать с ним.

Впрочем, в оправдание Гонсало следует сказать: в те злополучные годы столь востребованная молодежью информация просачивалась скудно. Не было ни родительской помощи, ни советов педагогов или консультантов по вопросам соответствующего просвещения, как и поддержки со стороны правительства или чего‑либо подобного, поскольку страна была слишком занята сохранением на плаву своей недавно восстановленной шаткой демократии. Где тут заниматься такими сложными проблемами развитых государств, как комплексная политика полового воспитания. Внезапно освободившись от диктатуры детства, пятнадцатилетние чилийские подростки каждый по‑своему переживали вступление во взрослую жизнь, покуривая травку и слушая песни Сильвио Родригеса, музыку групп «Лос‑Трес» и «Нирвана». И одновременно с этим пытались разобраться в одолевающих юные поколения всевозможных страхах, разочарованиях, психических травмах и заблуждениях, причем почти всегда – опасным методом проб и ошибок.

Разумеется, тогда еще не было нынешних миллиардов видеороликов в Сети, пропагандирующих марафонскую идею секса. Хотя Гонсало и был знаком с такими изданиями, как журналы «Браво» и «Киркинчо», а иногда ему доводилось, скажем так, «читать» даже отдельные номера «Плейбоя» и «Пентхауса», он, тем не менее, не видел ни одного порнофильма. Поэтому у него отсутствовала аудиовизуальная основа для понимания, что с любой точки зрения его первое «выступление» оказалось провальным. А все представление о том, что должно происходить в постели, исчерпывалось репетициями под пончо, а также хвастливыми, путаными, выдуманными россказнями немногих его одноклассников.

 

Удивленный и безутешный Гонсало делал все возможное, дабы вернуть себе Карлу. Однако доступны ему были только упорные телефонные звонки каждые полчаса да пустая трата времени на бесплодные уговоры парочки лживых посредниц, которые отнюдь не собирались ему помогать, считая его умным, упрямым и забавным, но по сравнению с бесчисленными поклонниками Карлы – никчемным чудаком и чужаком, забредшим с площади Майпу.

У Гонсало не осталось иного выбора, кроме как поставить на поэзию. Он заперся в своей комнате и всего за пять дней сочинил сорок два сонета, движимый, как великий поэт Пабло Неруда, надеждой создать столь необычайно убедительное произведение, что Карла уже не сможет отвергнуть его. Временами он забывал о своей печали; по меньшей мере на несколько минут верх одерживало интеллектуальное напряжение, вызванное исправлением хромающего стиха или подбором рифмы. Однако радость, порожденная, как он считал, удачным художественным образом, немедленно сменялась горечью реальности.

К сожалению, ни в одном из сорока двух стихотворений не было подлинной поэзии. Например, вот такой отнюдь не запоминающийся сонет должен был, по мнению автора, войти в пятерку лучших – среди пяти наименее плохих – в созданной серии:

 

Докрасна телефон накалился

но вот он снова зелен и желт

я ищу тебя днем и ночью

но не застаю бредущую как зомби

в каком‑нибудь торговом центре.

 

Я – коктейль без спиртного

я – заблудшая на дне кармана сигарета

я – как лампочка от фонаря.

 

Весь день трезвонит телефон

но вряд ли вызовет улыбку

он разрывает сердце и уши

 

а также зуб и даже бровь

сейчас весна зима иль лето

видно скоро умирать.

 

Единственный вероятный плюс этого стихотворения – попытка овладения классической формой, что для шестнадцатилетнего парнишки можно считать достойным похвалы. Последнее трехстишие, несомненно, худшая часть сонета, но в то же время и самая искренняя, ибо Гонсало действительно желал своей смерти. Негоже насмехаться над его чувствами; лучше посмеемся над произведением, над его посредственными рифмами, сентиментальностью, над его непроизвольной комичностью, но не сто́ит недооценивать страдание автора. Ведь оно было искренним.