Демоверсия
– Тихо! Я придержу.
Если бы кто‑то из ребят отвлекся и эта дура упала бы Ане на голову, от нее осталось бы только мокрое место. Красное мокрое место.
«Мертвое красное место, – катала Аня во рту забавную фразу. – Звучит очень по‑морскому».
Удивительно, что за столько лет она так и не научилась равнодушно смотреть на всяческие манипуляции со своими стеклами. Кажется, в тот момент, когда чья‑то чужая рука касалась стекла, в ее воображении оно уже разбивалось, осколки летели во все стороны, конечно же зацепив по дороге какую‑нибудь хозяйскую кошку и воткнувшись в ее маленький череп. И к тому времени, когда витраж был перевернут, кошку уже хоронили на местном кладбище, дети рыдали, а взрослые фотографировали Аню в профиль.
Примерно так же она чувствовала себя, когда пеленала своих новорожденных детей, каждого в свое время.
Вот нужно, например, поменять памперс. Пеленальный столик стоит возле тумбочки, на которой находится коробка с влажными салфетками. Надо сделать ровно три движения: протянуть руку влево (правая рука фиксирует младенца), нажать кнопку открытия коробки с салфетками, достать салфетку (левая рука возвращается на исходную позицию). На три движения – один скользящий взгляд в сторону. Ты держишь ребенка одной рукой. Ты чувствуешь его теплое упругое тельце, его запах (разный в такие непростые моменты), слышишь гуление или плач, а может быть, он замолк, разглядывая что‑то неведомое. Три движения. Один взгляд в сторону (доля секунды). Но в то мгновение, когда глазные яблоки начинают поворот влево, в мозгу включается адское кино. Это не длится почти нисколько, но в это маленькое «нисколько» ты не видишь ребенка. А кино крутится – мозг‑то видит.
Один. Ребенок переворачивается на живот. Два. Ты не успеваешь сообразить, что происходит, ты этого не видишь, а правая рука слепа – это же рука, просто рука, и глаз у нее нет, – но ребенок уже ползет за бортик. Три.
У тебя заходится сердце и лопается к чертям собачьим, но зрачки и пальцы уже вернулись на позиции, ребенок улыбается, ты улыбаешься, из подмышки течет струйка пота. Ты не будешь ее стирать, потому что для этого нужно будет снова убрать руку.
На самом деле, если бы ребенок – упаси Боже – упал бы и ударился, это было бы уже не так страшно, потому что все самое страшное в твоей голове уже произошло. И если бы рабочие не удержали семьдесят килограммов стекла, это тоже было бы не страшно. Все лечится, все клеится, ребенка бы спасли врачи, витраж сделался бы сначала. Но мало что может сравниться с тем мимолетным кошмаром, который ты переживаешь, пока считаешь до трех.
Аня поправила наколенники и опустилась возле стекла. Оно очень большое, и через несколько часов она будет сидеть по центру – распределив вес специальным образом, чтобы стекло не лопнуло под ней. Когда она разувается и проходит по витражу ногами, появляется ощущение, что она идет по воде, на которой растут цветы. Она смеется, вспоминая, что йоги ходят по битому стеклу. Интересно, рискнули бы они пройти ногами по витражу?
* * *
– Нужно долго лезть вверх. Як наймней – два дни[1].
Аня задирает голову и видит холмистую громадину, сплошь усыпанную цветами. Цветы в каганате источают дурманящий запах, и у нее кружится голова.
– Я сейчас упаду.
– Не позволю тебе упасть. Нигды[2], – говорит Ян.
– И разобьюсь, – дразнит его Аня и показывает язык.
Ян вдруг сердится.
– Не смей так говорить. Нигды.
Они лезут вверх вместе, у него на плечах вместо рюкзака Анина черная дорожная сумка. Аня немного отстает и видит, как Ян цепляется пальцами за уступы, как ставит ногу в неизменно высоком ботинке землистого цвета. Седые волосы стянуты резинкой, на голове серая повязка вроде банданы.
От постоянного контакта с травой пальцы Ани стали совсем зелеными, как и одежда – особенно на локтях и коленях.
– Нигды – это очень долго. Дольше двух дней, – говорит Аня.
Ей кажется, что они ползут гораздо, гораздо дольше. И в самом деле, прошло уже… Впрочем, определить это невозможно, и от этого почему‑то очень легко и спокойно.
Иногда они останавливаются передохнуть и устраивают небольшой пикник. Ян открывает сумку, достает вино, хлеб и пакетик черники. Он садится, глядя в сторону горизонта, Аня ложится головой к нему на колени, и Ян кладет ей в рот крупную ягоду, размером с небольшую вишню. Она берет ее одними губами, катает под языком, выталкивает часть обратно, слегка прикусывая. Сок брызжет на щеку, Ян наклоняется и слизывает его.
Под ними простирается бесконечный простор, вмещающий в себя все природные зоны и географические широты, все временные пояса и сезоны разом. Над ними растет огромный солнечный шар, словно гигантский одуванчик. Он слегка покачивается от ветра и все увеличивается, пока полностью не заполняет собой все небо, будто на глаза наложили желтую марлевую повязку.
– На самом деле, – говорит Аня, – было страшновато. Научи меня не бояться высоты.
– Так, – тихо отвечает Ян. – Але щпий пуки цо[3].
Он сгребает Аню в охапку, полностью, берет на руки и качает, как маленькую. И Ане кажется, будто она сама – одуванчик, легкий‑легкий, белый и уже отцветший, и она летит, летит во все стороны одновременно, и на глазах ее желтая марля, делающая этот холмистый мир золотым. Она летит, качаясь в этом солнечном звенящем «никогда», и знает, что они еще не добрались, и добираться еще долго‑долго – два дня как минимум.
Аня открывает глаза.
– Боже мой… Ты покажешь мне это?..
– Нужно долго лезть вверх.
Она задумалась, пытаясь представить такую высокую гору, по которой можно лезть так долго, и никак не могла.
– Я никогда такого не видела.
– А я никогда такого не слышал – чтобы блюз пели шепотом. Знову збежнощьчь[4]. У нас с тобой сплошная збежнощьчь.
[1] Как минимум – два дня (польск.).
[2] Никогда (польск.).
[3] Да, спи (польск.).
[4] Совпадение (польск.).
