Дневник натурщицы

Мы должны были прервать сеансы, так как скульптор отдал отлить некоторые вещи, и формовщики работали в мастерской. Когда меня вчера снова пригласили, В. не пришла, а прислала письмо, что ее позвали в другой город к одному художнику. Скульптор злобно засмеялся и сказал: «Как ловко она умеет врать и себе и другим! Наверняка она уехала с кем‑то в так называемую «художественную» поездку, но в любом случае, не с одним из моих коллег; все мы знаем, какая она сумасшедшая, никто не захотел бы с ней связываться». Он попросил меня сделать ему одолжение и сходить на квартиру подруги В. и пригласить ее на сеанс. Если написать ей письмо, то еще неизвестно, когда будет ответ и придет ли она вообще. Если я застану ее дома, то мы должны обе явиться к нему на следующий день в 9 часов утра. Он дал мне мелочь на «конку», и я отправилась.

Всю свою оставшуюся жизнь я буду помнить этот день. Треугольный старый дом; повсюду отвалилась штукатурка, торговец‑зеленщик, занимавший погреб, как раз покрывал голубой краской фасад над своей дверью, прямо по дырам и кирпичам, видневшимся сквозь штукатурку. Узкая, испачканная дверь, вся трещала. Две бабы стояли перед одной из квартир; на одной из них был только шерстяной платок, снизу видна была юбка, ноги были в больших войлочных туфлях, но зато прическа была великолепна и завитые волосы блестели, как вакса и торчали на лбу, как парик. Они замолчали, когда я проходила мимо них и посмотрели на меня с таким видом, как будто хотели посадить меня на кол. Один веселый художник как‑то сказал мне или кому‑то другому, уже не помню, что люди терпеть не могут, когда к ним попадет человек из другой среды, если, например, кто‑нибудь в дорогом цилиндре приходит в кофейню низшего разряда, то его выкидывают оттуда, а если оборванец хочет войти в ресторан, то его даже на порог не пустят. Я вспомнила это, когда обе женщины так уставились на меня. В таком доме, мои родители никогда не сняли бы квартиры. Как тяжело бы мы не жили, но я никогда не видела свою мать в таком виде, как две эти жирные ведьмы на лестнице. На пятом этаже, где должна была жить девушка, на двух дверях не было табличек с фамилиями, как будто кто‑то с силой сорвал их. На третьей двери мелом было написано какое‑то неразборчивое имя. Я позвонила, минуту ничего не было слышно, затем я услышала осторожную возню у двери, замок заскрипел и, наконец, дверь приоткрылась: «Что угодно»? Я спросила г‑жу М. Дверь еще немного отворилась; передо мной стояла толстая, но не старая женщина, в накинутой на плечи ярко‑красной кофте, совершенно открытой спереди и обнажавшей рубашку, и почти всю полную грудь, не поддерживаемую корсетом. На ней была также юбка, но ноги были босы. Она с минуту посмотрела на меня, как будто хотела угадать, говорю ли я правду, после чего отступила назад в переднюю, сделала мне знак и притворила за мной дверь. Я вошла вслед за ней в комнату, окна которой выходили на улицу, насколько я могла увидеть через один уголок окна, потому что комната эта вся была завешана выстиранным бельем: от оконного проема к крюку в потолке, а также к другому окну и к дверце печки были протянуты веревки и на них висело, вероятно, все белье толстой женщины и, кроме, того еще какие‑то мужские вещи. Она сказала мне, что для стирки такого незначительного количества белья она не может занять всю прачечную, как этого требует хозяин, да она и не может оставаться весь день внизу в прачечной, так как eй нужно готовить обед. Затем она спросила: «так вы хотите видеть М? Зачем?» Я сказала, что дело личное и г‑же М., быть может, будет неприятно, если я скажу другим то, что должна передать ей. «Да разве это что‑нибудь дурное? От кого Вы?»

Я ответила, что от художника, который хочет рисовать ее лицо. И тут началось! Такое лицо! И это будет рисовать художник? Эти рыбьи глаза и это лицо, похожее по цвету на темное пиво и мокроту? Пусть я лучше сразу скажу всю правду. Я так и сделала, она недоверчиво посмотрела на меня и спросила, причем тут я, уж не позирую ли я также перед всеми. Я ответила: «нет, я дочь привратника». Минуту она ничего не отвечала, затем тихонько постучала кулаком в дверь соседней комнаты: «послушай, Павел, поди‑ка сюда, здесь кое‑то хочет видеть Мету». Дверь отворилась, и на пороге показался долговязый субъект с бледным бритым лицом, усталым и угрюмым, с волосами, завитыми на лбу, как у модистки, в рубашке из которой торчала длинная, остроконечная запонка, в оборванном, слишком широком костюме непонятного цвета. Толстая женщина влюбленно и немного со страхом посмотрела на него. «В чем дело»? Она повторила. «А мне что до этого?» – сказал он: сон у него, очевидно, прошел, так как он уставился на меня. А мое выражение лица вероятно было не слишком приветливым, так как с малых лет родители предостерегали всех маленьких девочек держаться подальше от подобных скотообразных субъектов; и мы всегда убегали, как только на пути нам встречался такой детина. Он посмотрел на меня исподлобья и подошел ближе; я невольно сделала шаг к двери; в ту же минуту он меня схватил, я почувствовала его грубые руки на своем теле, затем он приблизил свое лицо к моему и, скривив свою гнусную рожу в дружескую гримасy, сказал: «Ты можешь занять место Меты» и пытался меня поцеловать. То ли от испуга, то ли от страха, или же от отвратительного запаха водки и гнилых зубов, которым несло от него, словом, мне стало вдруг дурно, и он выпустил меня с ругательством, а я в одну секунду очутилась на лестнице и побежала вниз.

Однако мне нужно было выполнить мое поручение; поэтому, когда я внизу прочла вывеску «управляющий», я вошла. Я спросила, «в какой квартире живет фрейлен М». он как‑то странно посмотрел на меня и поинтересовался: «откуда я ее знаю»? Я солгала, что не знаю ее, а у меня есть поручение к ней от художника, у которого она позирует. Тогда он сказал: «пусть художник пойдет в Барнимскую тюрьму, где она сидит. Она попала под врачебно‑санитарный надзор и вдобавок украла что‑то у одного господина. Была ли я наверху, на пятом этаже?»

Я ответила, что была. Он продолжал: «я сильно подозреваю, что толстая стирает белье на кухне, не так ли? И была ли она одна?» Я ответила, что там был еще какой‑то мужчина. Он засмеялся и сказал, что мне повезло, что я не попала к тому в лапы, это ужасное животное и они уже давно разыскивают его, это хорошо, что теперь он знает, что тот находится наверху, он сейчас же пошлет за полицией. Я как можно скорее распрощалась и ушла, еще не доставало выступать свидетельницей. Перед моим уходом управляющий добавил: «так она еще и натурщицей была?! Господи, как низко она пала!»

На дворе уже май месяц, a у меня нет никаких известий от моего скульптора!

 

13 мая

Скульптор нашел себе новую натурщицу: это уже третья по счету, с которой мы позируем вместе. Эта, в отличие от двух предыдущих: любезная, ловкая, в светлом опрятном платье. Мы вместе ушли после сеанса и по дороге до дома многое рассказали друг другу. Раньше она служила няней у одного художника, и когда, однажды, его натурщица не пришла, она позировала ему вместо нее; после этого жена художника уволила ее; художник рекомендовал ее своему приятелю, тот еще одному, так что сейчас у нее достаточно клиентов и дела ее идут совсем неплохо. Узнав от меня, что я позирую с ранних лет, она заметила, что я к этому уже привыкла, и не могу себе представить, что чувствует взрослая девушка, впервые решающаяся обнажиться перед другими. Ведь я уже взрослая и понимаю, что молодая девушка видит в художнике в первую очередь мужчину и лишь потом все остальное. Разумеется, сначала она думала, что за всеми этими позированиями скрываются совсем другие цели. Да и художники всегда немного волнуются, когда в первый раз раздеваешься перед ними, особенно женатые; этим обстоятельством нельзя пренебрегать для того, чтобы добиться более высокого вознаграждения. И вообще, говорила она, живопись – это ужасное мучение и очень трудно с ее помощью зарабатывать себе на жизнь. «Не дай Бог мне связаться с каким‑нибудь художником», – заметила она, все они жуткие сплетники и, если меня хоть раз где‑нибудь увидят с одним из них, то уже на следующий день все остальные узнают об этом и будут шушукаться за моей спиной.