Фельдмаршал в бубенцах

– Не надо угрожать мне, расскажу. Только всего‑то я и могу, что пересказать вам слухи.

Старуха опустилась к столу, глядя на серебро с созерцательным любопытством человека, который знает, что не получит его. Но все одно приятно посмотреть, как играет в скупом свете блеск чеканных профилей.

– Никогда Рика о прежнем муже не говорила, однако скажу по чести: поначалу мне думалось, что и горевала она не особо. Только сперва эдакая была. Опустошенная, что ли. Как дитя, в лесу заплутавшее. Да и, любимого схоронив, не стала бы Рика снова замуж спешить. Еще и эдакое творить… слово‑то… мазелянц, что ли?

– Мезальянс, – машинально поправил Орсо.

– Ваша правда, – кивнула повитуха. – Я‑то сразу докумекала, в чем там соль. Небось, выдали родные девчушку замуж за хрыча, что в деды ей годился. У благородных же эвон как заведено. Им фамилию подавай да состояния объединить. А что невеста еще в куклы играет, когда у жениха на макушке уж вошь поскользнется, – то им без интереса. Кто их знает, что там приключилось… Видно, люто старикан ее заедал. А может, и помер нехорошо, не по‑христиански. То‑то вдовица все бросила и мигом вновь под венец юркнула. Да за кого! Жермано парень был добрый, только где ж он ей ровня‑то? А все ж и она его любила. Все глазами его искала.

Орсо нахмурился, задумчиво покусывая губу:

– Странная история. Почему они на отшибе жили? Односельчане их не жаловали?

Седые брови старухи дрогнули:

– Куда там! Мы в Жермано души не чаяли, пусть и посмеивались за спиной. Только ту старую пристань еще его отец строил. Там они и жили. Хорошо жили, поверьте мне, господин. Рику уже через два месяца не узнать было. Расцвела девочка, похорошела. И хозяйка она справная оказалась, не белоручка. Хоть и происхождения барского – быстро всему выучилась. А уж как вышивала…

Орсо снова сел и постучал пальцами о стол.

– Вы говорили, поначалу казалось, что Рика не горюет о покойном муже. Потом что‑то изменилось?

Повитуха невнятно пробормотала, похоже, уже жалея, что распустила сплетни:

– Не знаю, господин… А только была у ней привычка – все она в сынишку вглядывалась. Волосы ему перебирала, личико оглаживала, а у самой глаза эдакие… тревожные, больные. Я такое видела, господин. Так себя те вдовицы ведут, что в дитяти отца разглядеть пытаются.

Орсо невесело усмехнулся:

– Или боятся. А родня у Рики была?

Старуха мрачно кивнула:

– Была. Ездил к Рике иногда один молодой господин в монашеском сане. Не знаю, какого ордена, не сильна я в этой премудрости. А только я трижды его видела, и не нравился он мне. Собой нехорош был, весь оспой погвазданный, а глаза… Ох и глаза! Черные, огненные, и такая тоска в них лютая, будто половина грехов людских ему на душу давит. И ведь что занятно… Жермано монаха привечал. А Рика – та не больно ему радовалась. В третий раз я аккурат стирать пошла на реку, так монаха того с Пеппино видела. Он с малышом на берегу сидел и ласково так по волосам гладил, словно сына родного. А потом гляжу – отвернулся и рукавом рясы глаза утирает. Я уж думала, привиделось. Вон оно как было. И все. Больше не появлялся он.

А через два года беда налетела, да всю семью и положили. Шептались в деревне, что там темное дело было. Какой‑то враль поганый даже болтал, что Рика с Жермано еще при прежнем муже хороводилась. От него и понесла. Люди… Им только дай помелом потрепать.

Но наш пастор на сельском кладбище Ремиджи хоронить не позволил. На опушке леса упокоили, недалече от пепелища. А сына их так и не нашли. Видно, сгорел мальчонка подчистую. Славный был постреленок, смышленый. Ох, горе… – Повитуха встала, не отирая выступивших на глазах слез, и сурово воззрилась на Орсо: – Господин… не мучайте старуху. Рассказывать – оно так, слова одни. А как вспомнишь – так нутро стынет. И деньги ваши заберите, не нужно мне платы за чужие горести.

Полковник медленно поднялся на ноги.

– Вы имени того монаха не знаете?

– Нет. – Старая повитуха поежилась. – Рика его звала так чудно… На имя вовсе не похоже, вроде клички, скорей. Совсем простенько как‑то. А, вот… Версо. А Жермано братом звал, как многие монахов кличут.

Кондотьер нахмурился:

– И после гибели Ремиджи он больше не появлялся?

– Не знаю. – Женщина отвернулась. – В деревню не входил, а там, у могил… Туда и по сей день никто не ходит. Откуда мне знать.

Орсо помолчал.

– Что ж, спасибо, – проговорил он отрывисто и вышел за дверь, оставив серебро на столе.

Повитуха еще долго стояла у потухшего очага, а потом обернулась, осторожно коснулась оставленных монет и тут же отдернула руку, словно деньги были раскалены.

 

* * *

 

– …Вот, – подытожил Пеппо, – поверь, брат, я никогда не был так уверен, что мне конец. Одно было утешение: я поручил своему приятелю уничтожить эту проклятую ладанку, если сам не вернусь.

Годелот хмуро шагал взад и вперед по кладовой. Остановившись, он спросил:

– Какую, говоришь, Орсо фамилию назвал?

– Ремиджи. И он не лжет Я сразу же вспомнил ее. Даже странно, что мог забыть.

– Вот незадача… А доминиканец Руджеро думает иначе, и доктор Бениньо тоже. Они оба называют тебя Джузеппе Гамальяно.

Тетивщик ошеломленно поднял голову.

– Как?! – протянул он с искренним недоумением.

Шотландец сел рядом:

– Это целая история, брат, и звучит она, прямо скажу, диковато. Но есть одна легенда, которая вот о чем сказывает.

…Двадцать минут спустя Пеппо оперся спиной о ящик, у которого сидел, и потер лицо обеими ладонями.

– Вздор! – коротко отрезал он. – Сказки для непослушных детей!

– Быть может, и вздор, – покачал головой Годелот, – но вот герцогиня Фонци во вздор этот верит. А быть убитым за правду или за сказку – разница невелика.

Но Пеппо лишь нетерпеливо отмахнулся:

– Лотте, герцогиня очень больна, немудрено, что она уже умом повредилась. Но ведь ладанка попала мне в руки случайно. Если бы вместо меня она оказалась у заезжего мародера – то это его назначили бы Гамальяно и бегали бы сейчас за ним.