Фельдмаршал в бубенцах
И тут оружейник ощутил, что в голове вдруг все встало на место, словно скоба арбалета гладко вошла в паз. У него нет выхода, кроме как довериться этому неизвестному человеку. И нужно просто послушать его, как бы нелепо это ни звучало.
Запахнув плащ, Пеппо натянул капюшон. Уже отступая назад к лестнице, он хрипло окликнул:
– Мессер! Благодарю вас. Храни вас Господь.
В ответ раздался рык:
– Катись!
* * *
В кладовой было совершенно темно. Звуки снаружи с трудом доносились через плотно сколоченную дверь, лишь отдаленный колокольный звон изредка пробивался в глухой мрак.
Росанна сидела на полу меж двух бочек, мышью забившись в это тесное укрытие. Она понятия не имела, сколько часов уже провела здесь, пока не прислушалась к вновь раздавшимся колоколам. Половина второго ночи… Пеппо ушел с этим ужасным монахом, и девушка уже знала: он не вернется. Он выкупил ее, не торгуясь. И ушел. Навсегда.
Первые часы лавочница ждала его возвращения, заливаясь беззвучными слезами и изнемогая от страха. А потом поняла: дальше ждать бесполезно. И слезы встали в горле, как жесткий комок пакли, а тело свело холодное оцепенение.
Ночь закончится. Она все равно однажды закончится, и на улицах снова появятся люди. И тогда можно будет колотить в наружную дверь кладовой и кричать. Соседи услышат. А потом она должна будет ответить на три сотни однообразных идиотских вопросов. Умыться, переодеться и открыть лавку. Улыбаться, считать монеты, уравнивать медные чашечки весов. Слушать чужой вздор. Заинтересованно кивать. А Пеппо больше никогда не придет, и она не узнает, как и где все случилось. Зато может прийти это жуткий монах. Зачем? Просто прийти… взять и прийти.
Эта бессмысленная фраза, словно шестеренка испорченной шарманки, ездила по кругу. А из темноты вереницей выступали образы. Пеппо, сосредоточенно и любовно проводящий кромкой ножа по точильному камню. Пеппо, заговорщицки перегнувшийся через прилавок к ее отцу и рассказывающий ему что‑то явно неподходящее для ушей Росанны, поскольку лавочник оглушительно хохочет, утирая слезы. Эти картины были такими живыми и привычными, что девушке казалось: она сейчас проснется и темнота окажется просто темнотой ее крошечной спальни. А наутро Пеппо заглянет в лавку, и она расскажет ему этот дурацкий и страшный сон.
Росанна подтянула колени к груди и охватила их руками.
Вот и пробило два… Как тихо… Хоть бы ненавистная мышь заскреблась за мешками. Ну зачем отец уехал? Всего этого не случилось бы. Господи, как же тихо.
И вдруг в тишине раздался звук. Кто‑то отпирал лавку снаружи. Росанна сжалась, по спине пробежала тысяча ледяных пальцев. Оно вернулось. Это чудовище. Оно пришло исполнить свою угрозу.
Лавочница медленно поднялась на деревянные ноги, взяла с бочки тяжелый совок для угля. Сердце бухало в ребра, грозя их пробить. Шаги. Тяжелые, хромающие. Вот они приближаются к двери.
Росанна забилась в угол, крепче сжимая совок. Заскрежетала дверная щеколда. Дверь отворилась, едва заметно обрисовываясь чуть более светлым прямоугольником в кромешной темноте, на пороге возник размытый силуэт плаща. Девушка до боли вжалась в стену, негнущейся рукой поднимая совок, и тут из мрака послышалось:
– Росанна?
Она сдавленно кашлянула, будто едва вытащенная из воды утопленница, делающая первый вдох. С грохотом упал на пол совок. И Росанна бросилась вперед, припадая к Пеппо, стискивая его в объятиях и краем сознания чувствуя, как он тоже обнимает ее так крепко, что кажется – не вздохнуть.
– Вернулся… – пробормотала она. – Ты вернулся.
В кромешной темноте лавки ее пальцы бестолково шарили по его плечам, путаясь в складках незнакомого плаща. А потом что‑то со звоном сломалось внутри, и Росанна разрыдалась. Она плакала и плакала, захлебываясь, надрывно всхлипывая, комкая грубую ткань плаща и вжимаясь лбом в твердую ключицу оружейника. Пеппо не пытался утешать. Он безмолвно обнимал рыдающую девушку, с неумелой лаской касаясь щекой ее темени, и ждал, пока слезы иссякнут сами.
Минуты шли, и колотящая Росанну дрожь начала утихать. Наконец девушка оторвалась от груди Пеппо, глубоко вздохнула и прогнусавила:
– Прости… Я уже думала…
Пеппо только мягко сжал ее плечи, и Росанна обеими руками отерла лицо.
– Почему ты пришел сегодня? – всхлипнула она почти обвиняюще. – Тоже еще… нашел когда в гости ходить.
Подросток помолчал, а потом неловко усмехнулся:
– Оборванец какой‑то в тратторию явился. Сказал, меня девушка дожидается, очень просит прийти. Ну… а кроме тебя, меня позвать некому.
Оборванец сказал: «Подружка твоя без тебя заскучала, папаша у ней в отъезде», чем вызвал свист и хлопки в питейной, но Пеппо решил, что можно обойтись без цитат.
Росанна же вздрогнула:
– А где… тот?
– Его нет, – спокойно ответил оружейник. – Совсем.
Девушка вздохнула и убрала с лица всклокоченные волосы.
– Погоди, я зажгу свет.
Пеппо услышал, как она возится у прилавка с кресалом, потом затрещала вспыхнувшая свеча, а следом тут же донеслось:
– О господи!
– Хорош? – смущенно дернул он уголками губ, но свет уже вернул Росанне часть самообладания.
– Страх божий! – отрезала она. – Тебе нельзя возвращаться в тратторию в таком виде. Сейчас засов заложу, и поднимемся к нам.
Она сыпала словами, и за этим деловито‑непререкаемым тоном все еще слышалась истерическая нота, словно тень пережитого потрясения. Пеппо покачал головой:
– Росанна. Так нельзя. Твоего отца сейчас нет, а ты…
– …а я не собираюсь приглашать соседей полюбоваться, – возразила девушка. И тут же снова устало вздохнула. – Пеппо. Мы слишком много сегодня пережили. Давай не будем препираться. Скажи честно: ты действительно хочешь сейчас тащиться в тратторию и провести остаток ночи совершенно один?
Не дожидаясь ответа, она взяла подсвечник, проверила запоры на дверях и молча двинулась к лестнице.
…Дома Росанна заметно успокоилась. Усадив Пеппо у стола, она несколько минут чем‑то сосредоточенно шелестела, а потом велела:
– Сними‑ка весту! И не надо румянцем полыхать, раздевайся, говорю! С весты кровь я отчищу, а с камизой хуже, все рукава насквозь.
