Фонарики в небе

Юра мотнул головой.

Остаток пути мы ехали молча. Юра включил музыку, песни Виктора Цоя. Они у нас жили в машине, и в поездках мы часто слушали их. Мне они полюбились ещё зимой, когда Юра пел их под гитару. У Виктора Цоя особенный голос – хрипловатый, спокойный, задумчивый. Будто рассуждает вслух, а не поёт.

Утро вступало в свои права. Солнце растянуло золотую пелену по голубому небу, разбрызгало капельки жидкого золота на ёлочные верхушки, – они, эти капельки, опускались на речку, но не тонули в ней, а покачивались маленькими лодочками. Мы проехали небольшой городок, свернули налево. Дорога стала как будто песчаной. Пыль поднималась от колёс нашей машины. По обочинам росла очень высокая трава.

Неожиданно возник вдалеке высокий храм. Он, словно белоснежный корабль, поднимался среди зелёной листвы. Перед храмом белела табличка с названием «Спасо‑Талица».

За храмом выстроились деревянные домики. Один, другой, третий – значит, это снова деревня. Магазин с большими пыльными окнами. Юра чуть проехал и остановился возле двухэтажного дома с зелёным забором, за которым покачивались на дереве маленькие яблоки. Со двора слышался призывный клич какой‑то птицы. Я прислушался. Петух?! Не может быть! Серьёзно? Не, ну это же не «кукареку»! Но так надрывно кричит, скорее всего, он. Я не успел у Юры спросить: он вышел из машины. Возле забора стояла лавочка, на ней сидели две бабушки. Юра стал спрашивать что‑то у одной из них – она махнула рукой в ту сторону, куда мы ехали. Юра кивнул и так же быстро и легко сел в машину.

– Юра, это петух кукарекает?

– Что? А… да. Петух.

Я смотрел в окно. Ехали мы медленно, и можно было всё рассмотреть. Возле домиков ходили белые и коричневые куры. Машин на дороге не было. Два или три раза проехали на велосипедах женщины в белых косынках. Прогромыхал грузовичок с голубым кузовом, на котором белыми буквами светилось «Хлеб». Мы притормозили возле маленькой рощицы, где покачивали ветвями высокие берёзы: из‑за щелястого забора выглядывал жёлтый одноэтажный домик с трубой.

Юра подошёл к калитке, просунул руку в небольшое отверстие, что‑то там повернул и открыл дверь. Потом изнутри открыл ворота и плавно заехал во двор. Поднялся на каменное крыльцо, на котором лежал вязаный, выцветший на солнце коврик. Потянул ручку двери. Я думал, что не откроется – но она легко, без скрипа отворилась. Он исчез за ней.

Я выбирался из машины дольше, чем Юра. Во‑первых, у меня затекла спина, точнее нижняя её часть. Вроде недавно разминались, а я чувствовал себя старичком. Во‑вторых, с моей стороны росла крапива. Я хоть и был в штанах, а решил перебраться и выйти из другой двери. На всякий случай. В третьих…

Я вылез и – остановился. Воздух здесь был такой… Ох. Как бы это сказать? Не воздух. Всё другое. Пространство. Словно купался в речке, рядом шумно, смеются, а ты нырнул вдруг и – все звуки исчезли.

Как в другом мире… Листья шелестят. Петух кукарекает – после его хриплого крика ещё больше ощущается тишина. Дверью кто‑то хлопнул, но не у нас – кажется, в соседнем доме.

С этим хлопком я словно проснулся. И, быстренько поднявшись по ступенькам, вошёл в дом.

Ни звука. На ковре возле порога стояли Юрины ботинки. Пахло деревом, тёплым таким… Необычный запах… Словно травяной, но не влажной земли, а сухой, приятный.

Я, не наклоняясь, снял ботинки – чуть заскрипели половицы под стареньким ковром. И снова тишина – объёмная, вместительная. У входа стоял диван, за ним – стол, покрытый скатертью с жёлтой бахромой. На столе – глиняный кувшин с широком расписным горлышком. Напротив стола, слева, была белая крашеная дверь. Юра, наверное, за ней… А… Наташа?

Я почему‑то не сразу решился потянуть за серебристую ручку – всё смотрел на белые капельки краски на ней. Оглянулся зачем‑то: на окне, за кружевными занавесками билась о стекло муха. Кто‑то скрипнул половицами – там, в соседней комнате. Я вспомнил, что не снял куртку, поспешно стянул её и бросил на диван – шелест ткани был похож на первые раскаты грома. Я съёжился и снова взглянул на дверь…

Когда я наконец решился и взялся за ручку – она оказалась гладкой и очень прохладной, – тишина исчезла. Словно рябь пошла по зеркальной глади воды. Заколыхалось пространство от робкого, нерешительного плача где‑то в глубине дома. Похожего на мяуканье испуганного котёнка, но очень звонкого – плача малыша.

Глава 3

Утро на берегу реки

По утрам мы с Юрой ходили на рыбалку. Брали Ольку – Юра тихонько уносил её в кухню‑комнатку, бережно пеленал, клал в люльку и выносил на крыльцо, рядом с которым стояли шасси от неё. Я отвечал за удочки и завтрак: брал сумку с приготовленными с вечера снастями, вытаскивал из холодильника крынку с молоком и переливал его в термос, клал в рюкзак, туда же опускал четвертинку хлеба, успевая отрезать горбушку и сунуть её в рот.

– Сядь и позавтракай нормально! – говорил Юра, если оказывался рядом.

Я мотал головой, наливал себе в чашку молока, залпом выпивал его и – был готов.

Молоком нас снабжала старушка‑соседка, которая держала корову. В то утро, когда появилась на свет наша Олька, бабушка долго стучала в дверь, а когда я открыл – очень удивилась, увидев не Наташу, а меня. Я сказал, что Наташа занята, и стал смотреть на молоко: его вид меня завораживал. Белое, с пенкой, похожей на растаявшее мороженое, с удивительным запахом… Она протянула банку мне, кивнув: «Пей на здоровьечко!» – и ушла, а я не успел даже поблагодарить её. Растерянно смотрел в окно, как бабушка, чуть сгорбившись, ковыляла к соседнему дому между картофельными грядками, потом охнул: молоко‑то ещё тёплое! Решил, что лучшей благодарностью будет, если я его попробую, а на словах – поблагодарю завтра.

Попробовал я так, что от принесённого бабушкой молока осталась половина банки – я перелил его в красивый кувшин на столе, а банку помыл. Вечером мы с Юрой нажарили картошки и допили остатки, а весь следующий день… я провалялся на диванчике в кухне: ну кто же знал, что мой живот, привыкший к магазинному продукту, откажется принимать натуральное коровье молоко? Юра бегал от Наташи ко мне, попутно объясняя, что парного молока лучше не пить, а дать ему отстояться хотя бы до вечера в холодильнике, что в нём много каких‑то коровьих белков, которые не все человеки могут переварить, а выросшие в цивилизации – то есть он и я – и подавно.

– Но у тебя же ж не болит! – простонал я в подушку.

– Ну ты сравни, Мишка, сколько я выпил и сколько ты… – он присел на минутку и погладил меня по спине. – На‑ка чаю, я ромашку заварил. Балда, не доглядел я! – отругал он себя.