И солнце взойдет. Возрождение

Просто куда‑то идти – бездумно и бесконечно – оказалось удивительно хорошо. Мысли плавно перетекали от одного подмеченного украшения к другому. Рене сравнивала увиденное с воспоминаниями, словно провела вдали от этого города не три осенних месяца, а минимум тридцать лет. Возможно, всему виной простуда, которая кутала разум в лёгкий туман, а может, чувства свыкнувшегося с другим городом человека. Однако когда вдалеке замаячило здание университетской администрации, внутри всё тревожно сжалось.

Рене знала, как поступить. Чёрт побери, она целое утро бубнила в лицо скучавшей Энн, какими именно аргументами будет убеждать комиссию в невиновности Энтони. Потому что Рене была виновата не меньше него. Пусть тогда накажут обоих, либо вообще никого! В ней горел священный огонь справедливости, который сейчас затмил даже глухую обиду на Филдса, Лиллиан Энгтан и самого Ланга. Она не догадывалась, как умудрилась заслужить доверие Тони, но оно давало надежду, что объяснения будут. Любые. Ибо после этих двух дней она согласилась бы даже на самые крохи, лишь бы найти хоть одно оправдание, хоть сущий пустяк, который с натяжкой станет поводом для прощения.

Но уже поднимаясь по каменным ступеням огромного корпуса, Рене вдруг отчаянно захотела ничего не знать ни о Чарльзе, ни об Энгтане, ни о Квебеке, ни о каких‑то интригах, договорённостях или тайнах. Господи, Рене мечтала просто любить выбранного человека. Да, не самого идеального, даже не самого лучшего из всех знакомых, но определённо подходящего именно ей.

 

За годы обучения в университете Рене успела побывать в каждом его уголке. Она поднималась на башенку древней библиотеки, что располагалась в центре Квебека, заглядывала на факультет архитектуры и спускалась в подвалы к физикам. Днями пропадала в лабораториях, практиковалась в университетской больнице и даже состояла в команде по триатлону. А потому Рене, конечно, появлялась и здесь, в огромном амфитеатре, где обычно проводились лекции именитых учёных, политиков или выдающихся бизнесменов. Семьдесят рядов вверх и более сотни мест на самой галёрке. В этом лектории, чьи стены постепенно терялись в сумраке зимнего дня, всегда царили зябкий холод, гул сквозняков и эхо неведомых шорохов.

Рене ступила на предательски затрещавшие доски рассохшегося от времени пола, и сидевшие за длинной кафедрой люди немедленно оглянулись. Они секунду разглядывали застывшую в дверях фигуру, прежде чем дружно уставились ей в лицо, а потом вернулись к каким‑то своим разговорам. И ничего не осталось, кроме как постараться незаметно потереть занывший шрам, а потом молча скользнуть внутрь аудитории.

Здесь было темно и немного мрачно. Ни на одной из тёмных деревянных панелей, ни на столах, ни на чёрной доске или покрытых инеем пластиковых окнах не висело рождественских украшений. И хотя сам университет буквально переливался огнями гирлянд, на подвесном потолке лектория горело всего два ряда светильников. Достаточно, чтобы не споткнуться в полумраке о слегка неровный паркет, но слишком мало для знакомства с выражением лиц комиссии. А те то и дело бросали странные взгляды на не по протоколу ярко‑жёлтый свитер. Наверное, Рене стоило нацепить предложенную Энн белую блузку и невнятного кроя жакет, только вот в это утро мысли были совсем не о том. И потому она смущённо уставилась в пол и искренне понадеялась, что своим видом не сделала хуже.

Ждать пришлось долго. Энтони опаздывал, отчего среди членов комиссии потихоньку поднимался возмущённый ропот, однако сидевший в центре кафедры Филдс лишь вежливо улыбался особенно недовольным. Каждый из собравшихся стремился поскорее отправиться домой, – бога ради, сегодня Сочельник! – но вместо этого люди продолжали нетерпеливо покашливать и ёрзать на своих неудобных сиденьях. Рене же успела трижды переложить постоянно сползавшую с наклонной столешницы куртку и несколько раз одёрнуть длинные рукава, окончательно их растянув, прежде чем дверь в аудиторию с грохотом распахнулась.

Появление доктора Ланга всегда производило впечатление на неподготовленных. И хотя он не делал ничего предосудительного, где‑то внутри обязательно рождалось благоговение вперемешку с дикой неловкостью. Энтони сводил с ума своей ненужной неординарностью и при этом типичнейшей для всех врачей предсказуемостью. В чуть ссутуленных плечах чувствовался уникальный груз опыта, но вид презрительно задранной головы начисто стирал любые проблески благодарности к этому человеку. Даже манера речи вызывала желание придушить главного хирурга больницы, тогда как проделанная им работа требовала воздвигнуть памятник. В общем, доктор Ланг умел быть настолько неоднозначным, что иногда, кажется, путался сам в себе. По крайней мере, так часто думала Рене, у которой подобное поведение вызывало упрямую головную боль напряжения.

Вот и сейчас, вместо того чтобы встать рядом или хотя бы кивнуть, Энтони стремительно прошагал своими рельсоподобными ногами в сторону кафедры, где без капли неудобства перегнулся через высокий стол и что‑то негромко сказал наклонившемуся к нему Филдсу. Последовало странное молчание, а потом все присутствующие повернули головы к Рене. Она неловко переступила с ноги на ногу. Хотелось осторожно поинтересоваться, в чём дело, но вместо этого рукава в очередной раз растянулись под пальцами, а Филдс фальшиво улыбнулся.

– Хорошо, – ответил он непонятно на что.

Но Тони определённо знал, о чём речь, поскольку коротко кивнул и наконец приблизился к Рене. Быстрым движением он подхватил её куртку, оглянулся в поисках других вещей и только затем уверенно, но осторожно вцепился пальцами в локоть.

– Что происходит? – шепнула она, но Ланг повернулся обратно к комиссии.

– Ещё минуту терпения, господа, и мы начнём, – громко возвестил он с намеренно усиленным американским акцентом. В лицо Рене будто ударил солёный ветер, а в следующий момент её куда‑то поволокли.

От удивления она даже не подумала сопротивляться, когда Ланг стремительно прошагал с ней через весь лекторий, а потом открыл дверь. Он явно знал, что делал, как знали все, кроме самой Рене. Потому что в ту секунду, когда перед её удивлённым лицом оказался отштукатуренный коридор, никто не произнёс ни слова. Дальше в руки ткнулась аккуратно сложенная куртка, а лба коснулся невесомый поцелуй.

– С Рождеством, – прошептал Тони.

Он на мгновение задержался, словно собирался сказать что‑то ещё, но вместо этого с шумом втянул воздух и шагнул назад. И в тот момент, когда затуманенный бессонницей и усталостью разум наконец догнал происходившие вокруг события, перед носом Рене с грохотом закрылась деревянная дверь. Раздался щелчок, и в университете стало предательски тихо.

– Какого… – пробормотала она, а потом ошарашенно оглянулась.

Поискав того, кто наверняка должен был проводить её на другой допрос, Рене никого не обнаружила. А потому бросилась к двери, где изо всех сил прижалась ухом к прохладному дереву и смогла разобрать:

– Начинаем заседание этической комиссии по делу ненадлежащего исполнения своих обязанностей главой отделения хирургии Монреальской больницы общего профиля в случае от двадцать…

Рене со всей силы рванула дверную ручку. Ещё и ещё, пока в замке что‑то не хрустнуло, поскольку тот оказался предусмотрительно заперт. Но она продолжила терзать ни в чём неповинную дверь, желая сорвать её к чёрту и попасть в мрачную аудиторию.

«Силы небесные! Ну какой же гадёныш!»