Игра по-крупному

Вешкины жили в большом двухэтажном доме, выстроенном Володькиным отцом сразу после войны, и последние лет пять‑шесть жили справно и дружно: Нюра не пила вовсе, а Володька пил два раза в год – на Новый год и в июле, на свой день рождения. Но пил запойно и одиноко. Зная график мужа, Нюра заранее заказывала через подружек на базе несколько ящиков сухого вина, ставила их в кладовке под лестницей и собственноручно наливала мужу не больше стакана в час, пытаясь, правда, хитрить и разбавлять вино боржомом, как научил ее знакомый доктор. На время запоя Володька переселялся в комнатку с окнами на речку, где стояли кровать, тумбочка, стул, ночное ведро с крышкой, клал в банку с водой вставную челюсть и выходил из комнаты только в том случае, если Нюрка не отзывалась на стук кулаком в стенку. Отпив свое, Володька плелся в баню, сбривал седую щетину и несколько дней ходил мрачнее тучи, выблевывая за сараем желчь, морщась и держась за живот. Июльский запой бывал короче январского: мешали расслабиться дачники и хозяйственные дела – надо было поливать огород, рыхлить и подкармливать цветы, зелень, морковку, собирать и засаливать в бельевых баках огурцы, закрывать и открывать пленку на грядках, растению ведь не скажешь: "Потерпи, братец, у меня запой" – захиреет растение, и не будет тебе калыма. Но то, как пил Володька теперь, не шло ни в какое сравнение с тем, как пили они с Нюркой раньше. Родная Володькина мать не пускала их на порог, боясь, что сын со своей женушкой утащат все, что под руку подвернется. И тащили – было дело. Скитались по домам отдыха и санаториям, где Вовка устраивался сантехником или кочегаром, а Нюрка – посудомойкой или рабочей на кухне. Спали на одной койке, просыпались в кустах и канавах – весь поселок знал об их развеселой жизни, пили одеколон и аптечные настойки, Нюрку здоровенный мужик – случайный собутыльник – тащил за косу в лес, приставив к шее нож, пьяный Володька лежал в это время под кустом, облепленный комарами.

Потом умерла мать – сухонькая старушка, торговавшая до последних дней зеленью и цветочками у станции. Двухэтажный дом о десяти комнатах. Шестнадцать тысяч на книжке. Немецкие столовые сервизы на чердаке, сукно, хромовые сапоги, тряпки, облигации. Вовка – единственный наследник. Разлюли малина!.. И тут Вешкины дали звону. Дом ходил ходуном, дачники разъехались, не вынеся ночных оргий поселкового масштаба. Чуткий на поживу и скорый на подъем люмпен тянулся к веселому дому аж с других веток железной дороги, шел пешком и ехал на попутных машинах. Хозяева наливали каждому, кто скорбел о кончине матери и поздравлял с получением наследства. Скорбящие и поздравляющие шли толпами, клялись в любви и вечной дружбе, оставались ночевать в доме, сараях и на огороде, надеясь дотянуть до обещанных сорока дней, и услужливо выполняли любые мелкие поручения. Нюрка в малиновом бархатном халате, найденном в сундуке, плясала на столе цыганочку, рвались гитарные струны, рыдала гармонь, сорокалетний Володька тискал начинающих проституток и сорил мелкими деньгами.

Однажды среди ночи загорелся сарай, прибежали соседи, из сарая выскочила пьяная Нюрка, на ходу надевая комбинацию, за ней – неизвестный мужик в пиджаке на голое тело; еще одного мужика, тоже незнакомого, нашли задыхающимся на полу. Нюрка оправдывалась тем, что вышла ночью в уборную и перепутала двери. Люмпен гоготал…

Вешкин выгнал всю гоп‑компанию, запер дом, избил Нюрку, потом поимел ее, а под утро выставил за дверь, дав бутылку водки на опохмелку.

Они развелись.

Попьянствовав до осени в узком кругу, Вешкин обзавелся сожительницей – учительницей начальных классов Валентиной, которая преподавала в соседнем поселке.

Нюрка, по слухам, жила у своей тетки в Ленинграде и работала в магазине. Не пила.

На Троицу Володька с Валентиной пошли на кладбище к его родителям и встретили там Нюрку. Она поправляла на могиле цветочки. Валентина развернулась и сначала быстро, а потом все медленнее и медленнее пошла к выходу с кладбища. Когда она не вытерпела и оглянулась, Володя с Нюрой сидели на лавочке и мирно беседовали.

Жизнь, которую, вновь сойдясь, начали Вешкины, выгодно отличалась от прежней. Из остатков материнского наследства они купили югославскую мебель, справили добротную одежду и, пустив новых дачников, с жадностью набросились на запущенный огород, надеясь вернуть ему былую прибыльность. Они сажали картошку, огурцы, помидоры и зелень, пытались разводить смородину и малину, растили георгины и один год даже держали кур и кроликов. Былые друзья, пытавшиеся "раскрутить" Вешкиных принесенной с собой поллитрой, уходили ни с чем и зло цедили сквозь зубы: "Куркули чертовы! Ну ладно, мы это запомним!.."

– Иди, иди, – ворчал вслед Вешкин. – Алкаш хренов. Аптека еще работает – успеешь.

Потом Вешкин выстроил просторную – метров пятьдесят квадратных – теплицу, установил в подвале дома котел, провел в теплицу трубы и занялся выгонкой тюльпанов к восьмому марта. Поселок заволновался. Теплички и парники были у многих – деревянный каркас, обтянутый пленкой, – но в них зрел продукт для себя – огурцы, помидоры, редиска, и возить эти крохи на рынок считалось пустой затеей – лучше перебраться на лето в сарай и сдать дом дачникам, это верная тысяча. А еще лучше – настроить втихаря сарайчиков и пустить эту площадь в оборот. Это дело! А тюльпаны на рынок возить – нет, это спекуляция. Нетрудовые доходы. Нам лишнего не надо – грядка с закусью есть, и порядок. А на магарыч мы с дачников получим… "Эти‑то! – говорили про Володьку с Нюркой. – Такую домину имеют, и все им мало! Вот она – жадность. Говорят, мать им двадцать тысяч оставила – все цветами спекулировала, да они с Нюркой на тюльпанах и дачниках десять за сезон имеют. Детей нет, кому все это оставят?.."

– Пусть косятся. – Поскрипывал новым кожаным пальто Вешкин. – Когда мы по канавам валялись, все были довольны – хуже них кто‑то есть, а теперь – "куркули". Ничего, у меня все по закону. И трехи до получки не сшибаю…

– Конечно, – шла рядом Нюра с новой сумочкой на руке. – Я вон вчера пошла в магазин и купила что хотела. Копейку, как раньше, считать не надо. Захотела куру – купила куру, увидела масло финское – взяла пять пачек, чтоб сто раз не ходить. А кто им мешает? На рынок им, видите ли, стыдно, не приучены. А что рынок? Там такие же люди, как все, только трудятся, а не водку пьют…

– Чужие деньги все считать умеют, – поглядывал по сторонам Вешкин. – Ты свои заработай.

Теперь Володька с ноября по май кочегарил на зимней базе отдыха, а к лету брал расчет. Нюра, вновь похорошевшая к своим сорока пяти, управлялась зимой с домашним хозяйством, а летом пропадала на огороде и рынке, который, к ее радости, неожиданно выстроили возле вокзала.

– Нельзя же, Анна Павловна, так себя не щадить, – однажды укорила Нюру пожилая дачница, недавно похоронившая мужа. – Ведь вы с утра до вечера на ногах. И Володя тоже. Я сейчас в магазин иду, купить вам молока?..

Вскоре она стала готовить Вешкиным еду, помогать Нюре по хозяйству и делала это неплохо, пользуясь в ответ правом жить на даче с ранней весны до поздней осени, оплачивая при этом лишь три летних месяца. Прямую плату, которую предложила ей Нюра, она отвергла. Евгения Устиновна – так звали дачницу – не брезговала присмотреть и за Володькой, когда он находился в плановом июльском штопоре.

– Попейте, Володя, кваску, я вот домашнего сделала. Попейте, попейте, это лучше, чем ваше вино. Я к Нюре заходила, у нее все в порядке. Сейчас салат допродаст и придет. Сегодня укроп хорошо шел…

– Так я сейчас встану, – мычал Володька, – и еще нарву.

– Не надо, не надо. Нюра сказала, на сегодня хватит. Лежите…

– Устиновна, налей соточку, – канючил он.

– Нет‑нет, это только Нюра. Вы есть не хотите? Может, огурчика малосольного принести?

Возвращалась с рынка Нюра и первым делом шла проведать Володьку: "Ну, как тут мой ребеночек? Еще не выходился? Пора, Вовочка, пора. Ты уже двенадцатый день пьешь. Хватит, мой хороший, хватит. Пора за дела браться…"