Или кормить акул, или быть акулой
– Я вчера рано уснула. Как надоели твои стрижки. Должен пойти красный снег, чтобы ты решил немного отпустить волосы? Знаешь, какие они у тебя красивые? Не жидкие, как у твоего отца, а густые, мощные! Какие были у моего.
– Дал геч дойл цун[1], – с почтением кивнул мой отец.
– Амин. – Произнесли мы с мамой и Лорсом.
– У моего отца вообще волос нет, – пожал плечами я.
Родители засмеялись, а Лорс, глядя перед собой, упрямо противился смеху, но губы все же скривил.
– Ты вообще в курсе, что ты кудрявый? – спросила мама.
– Кудрявый? Я?
– Да. Если бы не стригся постоянно, то знал бы.
– Мам, разве я сильно стригусь? – я наклонил голову. – Вообще‑то мои стрижки не особо короткие, просто не даю волосам волю.
Я действительно не понимал ее негодования, потому что волос у меня было не много и не мало – золотая середина. Не так много, чтобы они свисали, и не так мало, чтобы их нельзя было уложить набок, как я любил.
– Делай, что хочешь, – выставила руку она. – Но в детстве у тебя были шикарные блондинистые кудри. Лорсик, мамин теленок, подашь мне помидоры?
– Мамин теленок, почему ты все еще такой грустный? – я нежно пихнул его в плечо.
Он лишь обидчиво фыркнул и передал маме тарелку с овощами, ничего не сказав.
– У него завтра есть марх[2]? – спросил я папу.
– Да, это же мужчина. – Ответил он, подмигнув. – Настоящий мусульманин.
Лорс был не обязан держать пост, так как не являлся половозрелым, но в обязанности попечителя – в данном случае это родители – входило приобщать подопечного – ребенка – к посту, если это не вызывает у него трудностей. Лорс с огромным удовольствием брался соблюдать религиозные поклонения, с радостью ежедневно молился пять раз в день, хотя также был не обязан.
Когда мы доели, мы все вместе помолились и разошлись спать. Вещи я собрал еще за два дня, поэтому вполне мог позволить себе хорошенько с чистой совестью отдохнуть и выспаться.
Меня разбудил отец.
– Который час? – прохрипел я.
Он взглянул на часы.
– Семь ноль два. Твой рейс в десять сорок пять. Собирайся, у тебя как раз есть час.
– Я полностью готов, мне только почистить зубы и надеть штаны, – я отвернулся от него, накрыв голову одеялом. – Разбуди через час, пожалуйста.
– Через пятьдесят минут.
Отцу всегда требовалось много времени, чтобы собраться. Он ходил в строгой одежде, в костюме – брюках и рубашке – но пиджак надевал нечасто. С утра папа гладил свою одежду, даже если накануне этим занималась мама. Когда я спрашивал ее, зачем он этим занимается, она отвечала, что таким образом он настраивает себя на нужный лад к рабочему дню. Гладить хорошо он не умеет, но хуже не делает, поэтому мама всегда бережно ухаживала за его одеждой.
Затем он вооружался пузырьками с мисками – масляными духами без содержания спирта, и обтирал ими шею, запястья, щиколотки, и остатками масла на руках проводил по бритой голове. Иногда с утра он брал лезвие и доводил свою голову до блеска, а затем брал бритвенную машинку, настраивал насадку и проходил по щекам, подбородку и шее.
Мое же утро состояло в том, чтобы нацепить домашние спортивные штаны, надеть тапки, зайти в ванную, сполоснуть полный бардак на голове водой, почистить зубы и одеться. Завтракать в пост нельзя, но я обычно и вовсе не завтракаю, потому что с утра у меня не бывает аппетита. Не знаю, с чем это связано, но, если я и ем с утра – то всегда нехотя.
Когда я омыл волосы водой и высушил их, я вышел из ванной и увидел полностью готового к выходу Лорса. У него были синяки под глазами и бледные губы. Он глядел в одну точку и продолжительно зевал.
– Зря ты не спишь, Лорс.
– Саид, не думаю, что тебе можно меня ругать.
– О как.
В прихожую вошел отец, и он был такой благоухающий и свежий, что его хотелось обнять.
– Ну, что? Выходим?
– Мама спит? – спросил я.
– Естественно, она не поедет, – нахмурился папа. – Кто будет за Люлюкой смотреть?
– Да я и не говорю, чтобы она ехала с нами… попрощаться хоть можно?.. она спит?
– Да, спит.
– Ладно. Тогда созвонюсь с ней уже из Грозного.
Я вошел в свою комнату, чтобы закинуть в рюкзак телефон и зарядное устройство. Я взялся за выдвижную ручку своего чемодана и потянул на себя, нажав на кнопку.
– Я сейчас, взгляну только на них… – сказал я, выкатив чемодан в коридор.
Зайдя в спальню родителей, где освещенная сквозь тонкие занавески небесной голубизной, под простыней спала мама, я сначала с грустью поглядел на нее, а потом нырнул головой в кроватку Люлюки. Я поцеловал ее теплую розовую щечку, и мне очень сильно захотелось ее мягенько укусить.
– Мам, я тебя люблю, – шепотом сказал я, и, посмотрев на сестренку через деревянную клетку ее белой кроватки, добавил: – И тебя, Витас.
Отец, вошедший, чтобы поторопить меня к выходу, был вынужден тут же выскочить обратно, потому что захрипел в сдерживаемом смехе.
Мама и сестренка не шелохнулись, но я машинально им помахал. Мне сделалось грустно.
– Алелай[3], какой же ты гад, – мой отец утирал слезы смеха, когда я взял чемодан и переступил порог.
Я печально улыбнулся, и мы вышли к машине, загрузив мой чемодан в багажник. Мы были безмолвны. По лицу Лорса было видно, что он тоскует. Или даже горюет. Мне стало совестно, ведь я никак не ожидал, что ему будет настолько тяжело смириться с моим переездом.
[1] Дал геч дойл цун – Пусть Бог Простит его грехи (чеч.)
[2] марх – соблюдение поста (чеч.)
[3] Алелай – широко используемое непереводимое междометие на чеченском языке.
