Или кормить акул, или быть акулой
Я вошел и сразу же обрадовался тому, что в комнате много света: кроме того, что она находилась на солнечной стороне, цвет потолка и стен тоже в какой‑то степени ее осветлял. Голубой потолок медленно, переходя на стены, решительно переходил в незрело‑лимонный. Спинкой к окну располагалась кровать, а напротив нее – зеркальный шкаф‑купе из двух дверей. У изголовья кровати стояла тумбочка с ночником, а полы были застелены белым ковром из крупного длинного ворса. Видимо эта комната уже заранее была подготовлена для детей Амира.
– В шесть лет у меня и то менее цветастая комната была, – улыбнулся я. – А теперь, в восемнадцать, я восполню этот пробел своей жизни!
Амир улыбнулся.
– Тут очень красиво, – искренне добавил я. – Очень.
Я лежал, занеся руки за голову, и глядел на лазурный потолок, который явился фоном, задним планом моих размышлений о будущем, так захватывающе манящим своим таинственным благоуханием. Оно – благоухание – зазывало, пытаясь агитировать мое сознание на попытку угадать – а счастлив ли буду я? Правильно ли я поступил? Что, если я ошибся, и мне тут не место? Буду ли я жалеть об этом шаге? Ведь минимум пять лет я здесь точно проведу.
Сшибая дверь с ноги, в голове образовался Арби и его переезд. Он говорил об обстоятельствах, и мне было жутко интересно знать, в чем они заключались. Я непроизвольно стал выдумывать всякие фантастические и заведомо неправдоподобные причины, и в какой‑то момент абсурд резюмировался тем, что я стал считать собственную историю слишком ущемленной своей безыдейностью на фоне выдуманных мною же вариантов Арби.
Я пытался понять, сильно ли жалеют родители о том, что отпустили меня, или напротив – гордятся мной? Я был им страшно благодарен за поддержку, хотя я видел, что дается им это нелегко. И тем не менее сегодня для меня начинается школа жизни, потому что быть вдали от дома – мощный толчок к моральной самостоятельности. Отвечая на все эти вопросы, которые вели лишь к одному, мой мозг выдал компактный, но содержательный конспект на белоснежном листе бумаге: нет, я не жалею, и, надеюсь, не буду жалеть о своем переезде. Я верил, что это должно пойти мне на пользу. Я лежал и думал обо всем, моделируя различные развития событий, и в мыслях моих было лишь желаемое. Хоть я и старался размышлять более приземлено и представлять, какие трудности могут меня тут настичь. Я самостоятельно пришел к самому очевидному из существующих выводу о том, что моей тяжелейшей трудностью здесь могу стать лишь я сам. Больше всего я боялся себя самого, потому что я знал, что у меня есть большой и закостенелый недуг – я нетерпелив. И я не представлял, как это может отразиться на моей жизни тут.
Меня разбудил стук в открытую дверь.
– Ну ты даешь. Я десять раз уже постучал.
Приподнявшись, я протер веки и увидел на пальцах пару ресниц.
– Я отсыпался.
– Отец спит, – вертел ключи на пальцах Амир. – Дневная молитва наступила. Вставай, поедем в Мечеть.
Я взглянул на часы и увидел, что проспал всего полтора часа, но выспался я так, словно провел во сне целую неделю. Вскочив с кровати, я побежал вниз по лестнице и нашел ванную.
– Света, если что, нет! – послышался крик Амира. – Отключили! Может, вечером врубят!
– Лады! – отозвался я.
Уложенная синим кафелем ванна была очень просторной и светлой. На полу от двери до раковины вел резиновый синий коврик, на котором были изображены желтые пальмы и гамаки на песчаном пляже. Изображение повторялось снова и снова, пока не привело меня к раковине, над которой возвышалась полка с самыми разными средствами гигиены: от пары‑тройки зубных паст до ассортимента шампуней и бальзамов для тела.
– Бисмилляh[1], – произнес я и начал омовение, которое необходимо совершать перед каждой молитвой.
Сначала омываются кисти рук, и особое внимание уделяется тыльной стороне и промежуткам между пальцев. Затем необходимо набирать воду в рот, прополоскав три раза. Столько же раз промывается нос; моется лицо, шея и уши. Дальше – очередь предплечий до локтей и выше. Сразу после этого нужно провести мокрыми руками по волосам три раза, и завершается омовение тщательным мытьем стоп.
Закончив омовение, я выключил воду и вышел из ванной. Посмотрев через стекло в парадной двери, я увидел, что Амир стоял за открытыми воротами, прислонившись к машине и разговаривая с кем‑то по телефону. Когда я открыл дверь, в лицо мне ударил солнечный свет, который в помещении был приглушен затемненным стеклом. Сильно сощурившись, я нацепил свои кроссовки и сбежал вниз по лестнице.
– Давай быстрей, – торопил Амир, садясь за руль.
Я трусцой добежал до машины и сел на переднее пассажирское место, и машинально начал натягивать на себя ремень.
Амир, заводя машину, заметил это краем глаза и коротко хохотнул.
– Ты это чего делаешь?
– Спасаю тебя от штрафа и ответственно отношусь к своей жизни, – я постучал по торпеде. – Твоя?
Амир копался в своем телефоне и, не отрываясь от экрана, ответил вопросом на вопрос.
– Кто?
– Машина, Амир, машина твоя?
– Да, отец купил. Я хотел сам накопить и взять себе какую‑нибудь поскромнее, но, конечно, я очень доволен.
– А на чем ваша ездит?
– Одному его другу очень нужна была машина, он пока ее отдал.
– У него все та же «Тойота»?
– Ага, «Камри».
– Не стыдно тебе разъезжать на машине, которая гораздо круче машины твоего отца? – язвительно улыбнулся я.
– Так, все, поехали, – наигранно заторопился он, смеясь.
Мы выехали на городскую дорогу и довольно быстро поколесили в сторону центральной Мечети «Сердце Чечни». Улицы привлекали меня так, словно за окном были дикие животные, а мы – на сафари. Даже в простой забор из желтого кирпича я всматривался так пристально, будто пытался разобраться, что это такое.
– Рассказывай, что у тебя там…
– Нет, ты рассказывай, – перебил Амира я прежде, чем он завершил свой вопрос.
В моем тоне было хладнокровие, подкрепленное не столько равнодушием, сколько недовольством.
– Что рассказывать?
– Ты знаешь, – продолжал я в том же духе.
Амир тяжело вздохнул. Он вел руль одной рукой, но теперь поставил на нее и вторую.
– У меня мама умерла, Саид.
[1] Бисмилляh – «[Начинаю] с Именем Бога» (араб.)
