Истеричка

И потом! Потом, когда Лиза умерла, мы тоже молчали. Похороны обошлись без истерик, без долгих рыданий, мы делали вид, как будто эти похороны не имеют к нам прямого отношения. Какая‑то девушка, вроде бы с нашего факультета, когда‑то прыгнула с какого‑то там этажа…

Сейчас понятно: это был тихий шок, он сопровождал наши первые встречи со смертью. Нам было тогда восемнадцать, мы еще до конца не поверили, что человек смертен, нас это удивляло, язык немел от удивления.

Но время прошло, и лет через пять всех неожиданно прорвало.

Теперь каждый раз, как только двое или трое из нас попадают за один стол, разговор обязательно выезжает на Лизу. И это странно, это попахивает каким‑то садизмом: мы заказываем чашку кофе или бокал пива, грызем фисташки, кидаем пару дежурных фраз, и уже перед вторым подходом официанта кто‑нибудь начинает вспоминать похороны.

Мы хорошо запомнили эти похороны. Мама подходила к гробу, поправляла Лизе белую косынку, с таким лицом она косынку поправляла, как будто дочь ее лежала не в гробу, а выступала на школьном концерте. Лет десять мы мусолим эти похороны. За это время многое поменялось в нашей жизни, из дешевых кафе мы пересели в дорогие рестораны, но Лизу таскаем с собой.

Мы роемся в ее трагедии, как в собственном шкафу. Нам хочется еще, еще разок перетряхнуть ее выдрипистые шляпки, ее зеленые перчатки, в которых узкая ладонь казалась лягушачьей лапкой, а плащ, ее широкий черный плащ, летел по лестнице, и наша пыль и грязь к нему не приставали, загадочным каким‑то образом… И сумочка! Мы все, оказывается, помним, какая у Лизы была сумочка – лаковая, красная, в ней еле‑еле помещалась тетрадь с конспектами, расческа и помада… И каблучки мы помним, Лиза всегда носила шпильку, даже беременная. Ее живот мы тоже в покое не оставляем, он казался большим… «Вы помните, какой огромный был у нее живот?» – «Не такой уж огромный, это только казалось». Лиза была невысокой и хрупкой, со своим животом она была похожа на молоденькую кошку, которая нагуляла в первый раз.

Все это мы перетираем с радостью, и даже с наслаждением. И наслаждение оттого острее, что эта сада‑маза приправлена тонкой горечью. Горькое все чувствуют, но никто не признается. Мы никогда не говорим друг другу, что думаем на самом деле.

2

Большое счастье, что мы встречаемся нечасто, на бегу и почти всегда случайно. Сегодня объявился Бражник. Был у нас такой мальчик, восхищенный и загадочный, ходил все время с книжечкой. «Сто дней Содома» называлась книжка, Маркиз де Сад ребенку нравился. Но обошлось. Сегодня Бражник – доктор философии в Александрийском почему‑то университете. В городе оказался проездом, Бражник всегда проездом и, слава богу, редко мне звонит.

– Дорогая моя! – как ни странно, он был рад меня слышать. – Не прячься, не выдумывай никаких срочных дел, нам обязательно нужно встретиться…

Я хотела сбежать, как раз собиралась придумать срочное дело, но не успела.

– Возможно, ты этого и не заметила, – он сказал, – но третья мировая уже началась, мир катится в очередную пропасть, и кто его знает, свидимся мы еще или нет…

Раз такие дела, то я, конечно, согласилась поболтать. Но перед выездом на всякий случай позвонила Аллочке.

– Бражник в городе, – я ее предупредила, – зовет на кофе. А я боюсь встречаться тет‑а‑тет с этим маньяком…

– Не могу говорить, – она мне ответила, – я в офисе. Я ничего не слышу!

Аллочка, если позвонить ей на работу, всегда говорит таким голосом, как будто ей зажали нос прищепкой. Она работает в банке, у них так принято, они там все гундят, и Аллочке требуется некоторое время, чтобы перейти на обычный человеческий тон.

– … ты, конечно, со своими барскими замашками не сможешь себе такого представить, но я тебе сообщаю: мой офис занимает целый этаж, нас тут набили двести человек. Да, вот такой вот у нас крутой банк, что мы все как овцы сидим в одном загоне. К твоему сведению, я стою в очереди на принтер уже десять минут, а мой начальник – латентный гомосексуалист, я сегодня в новом платье, а он в упор его не видит. Он хочет, чтобы я в свой единственный выходной пробежала десять километров на банковской спартакиаде.

– Что, правда? – я не поверила.

– Да, а что ты удивляешься? Что ты сразу стонешь? Это у нас называется новая корпоративная политика. А ты звонишь мне со своими глупостями… Ты вообще в курсе, куда все катится? Человечество попало в офисное рабство…

Аллочка гундела недолго. Она всегда сначала немного погундит, чтобы вернуть себе самоуважение, а потом возьмет и забронирует столик в каком‑нибудь скучном, но респектабельном месте.

На этот раз она взяла отдельный кабинет для некурящих в новом китайском ресторане. Старый центр, швейцар‑китаец в костюме тибетского монаха, вид из окна на городской собор, и все официантки в кимоно…

Когда Лиза была жива, мы в такие места не ходили. Все наши гулянки проходили в общаге, иногда прямо на крыше. В теплые дни мальчики выползали туда с гитарами. Нет, это была не самодеятельность, мы просто немножко пили водку и немножко пели русский рок, тогда он был как раз на пике.

Меня отпевали в громадине храма,

Была я невеста, прекрасная дама…

ДДТ, «Белая птица», альбом 1996 года. Эту песню часто пел Саня Синицкий. Он считается главным виновником всего, что случилось с Лизой. К нему она рвалась в тот мартовский вечер, а муж не пускал, муж запер ее в квартире, поэтому она и дернулась на балкон. Синицкий в это время отмечал свой день рождения, какая‑то левая баба сидела рядом с ним… Он пел все ту же песню, только уже не для Лизы.

Душа моя рядом летала и пела,

А люди, не веря, смотрели на тело…

Вот так вот.

Мы не любим Синицкого, и поэтому во время каждой эксгумации долго‑долго его грызем. Но забегать вперед не буду, до Синицкого еще доберутся.

Ресторан «Шанхай» находится рядом с вокзалом, поэтому Бражник приехал сразу с чемоданом. И не таким уж страшным он показался мне маньяком. Он распушился, он где‑то хорошо и вкусно питался все эти годы, он стал похож на белого холеного кота. Пальтишко терракот на нем висело непринужденно, на шее вместо бабочки была повязана красная арафатка. Представляю, как он удивился, когда увидел Чернушкину.

Чернушкину никто не приглашал, понятия не имею, как она оказалась у нас за столом. У нее всегда был талант чуять попой, в нашей профессии это очень ценное качество, и Чернушкиной оно пригодилось. Она сейчас работает в областной Думе, то ли командует пресс‑центром, то ли баллотируется… Не знаю точно, я двести лет не видела Чернушкину.

Раньше это была мелкая, очень худая, резкая девушка, которая все время что‑то объявляла с кафедры. Последний раз мы с ней случайно встретились через пару дней после нашего выпускного. Чернушкина околачивалась возле Думы.

«Ищу работу», – она сказала. «Какую?» – я спросила. Она и глазом не моргнула, говорит: «В начальство. Хочу в начальство, куда же мне еще идти?»