Каждый день декабря
Я подумывала забрать афиши с собой, но пока у меня нет постоянного жилья, пусть повисят тут. Они греют мне душу, когда я вынуждена бывать здесь, благодаря им частичка бабули живет в этом доме, где следы ее пребывания в основном стерты, заменены гладкими поверхностями и символами папиного успеха. Афиши, висящие на стене в моей комнате, кажутся нашим с ней продолжением. В этом есть что‑то особенное, существующее только для нас.
В моей комнате есть тайны – явные, типа знаков «пацифик» и «анархия», нарисованных баллончиком на внутренней дверце шкафа. Мой старый одноглазый мишка по‑прежнему прячется между матрасом и основанием кровати, после того как мама отдала его моей сестре, а я выкрала обратно и вытерпела неделю поношений и смертельных обид. Еще есть кеды, в которых я в младшей школе победила в беге с яйцом на ложке, а потом отказалась их выбросить. Это мое единственное спортивное достижение.
Этой ночью мне приснилось, что я нашла жестяную банку с заначкой, которую потеряла еще в подростковом возрасте. Не иначе как включился какой‑то магическо‑психический механизм. И сегодня, проснувшись, я нашла ее именно там, где увидела во сне – в кедах. Ну, разве это не чудо? Я потеряла ее пятнадцать лет назад, и сколько слез было пролито, когда я перерывала комнату вверх дном.
Я бросила курить давным‑давно, когда родилась Марша, редкие вечеринки и моменты слабоволия не в счет, но сегодня мамин день рождения и наши первые совместные посиделки после публикаций в желтой прессе, так что, пожалуй, сегодняшний день подпадает под оба критерия.
Я на цыпочках крадусь вниз по лестнице, картинно расставив руки и растопырив пальцы, и через парадную дверь пробираюсь в сад. Главное – миновать кухню. Родители не ждут меня раньше полудня. Вот одно из преимуществ, когда с тобой не связывают больших ожиданий.
Я устраиваюсь на низко висящей изогнутой ветке любимого дерева – старой сосне, которая много лет была моим убежищем. В детстве я играла здесь в «Питера Пэна», «Ветер в ивах» и в «Царство фей», а потом стала Ариэль, и тогда сосна была Просперо, или я была Банко, а сосна – Макбетом.
Но сейчас я скорее кошу под подростка – на мне пижама, которую я носила в шестнадцать лет. С тех пор я слегка раздалась, сиськи торчат из майки, шорты обтягивают задницу, так что почки того гляди вывалятся наружу. Эта умопомрачительная красота дополняется древним клетчатым одеялом, в которое я кутаюсь. Оно в нашем доме, наверное, с прабабушкиных времен. Возможно, в нем еще живет вирус оспы.
Скрутив косячок, я запаливаю его и откидываюсь на ствол. Затягиваюсь – и меня накрывает знакомой волной.
Мысли плывут во вчерашний день. Шансы на то, что я смогу вернуть долг Шардоне, очень невелики. Можно начинать паниковать? Благодаря находке, которая в данный момент поступает мне в рот, а оттуда – в легкие, паника может погодить до завтра.
– Все смолишь? – раздается позади меня низкий мужской голос.
В нем есть что‑то знакомое и в то же время неуместное. Я оборачиваюсь – одеяло сползает, открывая миру Снупи, болтающего с Чарли Брауном.
Что за фигня?
– Рори?
– Привет, как поживаешь? Не ожидал увидеть тебя сегодня, но тут на меня пахнуло, и я понял, что ты дома. Предположил, что это не Роуз.
Он улыбается – я вспоминаю, когда видела его в последний раз, и у меня сжимается сердце.
– Ага, приехала на день рождения.
Я машу косячком в его сторону.
– Вижу, ты в порядке.
Он мотает головой, темно‑рыжие волосы стали длиннее. В восемнадцать лет он зачесывал их назад и делал вид, что кудрей не существует, а теперь они вон как отросли. Ему идет. В нем всегда было что‑то озорное, но только капельку. Он охотно делал то, что ему говорили, никогда не шел вразнос. Впрочем, Рори был неплохим парнем. Насколько помнится, меня озадачивала его подруга Джессика. Она была из тех женщин, которые всегда кажутся в гармонии с собой. Мне о таком можно только мечтать. Как такое вообще возможно? Просыпаться утром и не париться вопросом о собственной адекватности.
– А у кого день рождения? Точно, что не у тебя. Ты же родилась весной – в марте, да?
Вопрос Рори прерывает поток моих мыслей. И как он это помнит?
А я помню, как он рыдал. Это мне запомнилось навсегда.
– Ага. День рождения у мамы.
– Твой папа сказал, что будет дома с семьей, но он не сказал, что у твоей мамы день рождения. Как она?
– Ей тяжело. Но из них двоих ей лучше.
Рори иронично улыбается. Давным‑давно он видел моих родителей в разгар баталии. Если он помнит мой день рождения, то вряд ли забыл, как они скандалили на подъездной дорожке, когда он однажды подвез меня в конце семестра. Тогда мама запулила отцу в голову теннисной ракеткой. Красивая иллюстрация на тему несостоятельности среднего класса.
– А папа тебе зачем?
– По делу.
Рори не выказывает желания уйти, поэтому я продолжаю допрос:
– Ты шеф‑повар? Или из СМИ?
Оба варианта будут неожиданностью.
– Ни то, ни другое. Я занимаюсь управлением репутацией.
Он прислоняется к ветке и улыбается мне. Нередко о юношах говорят «возмужал», и это определенно относится к Рори Уолтерсу, но если он имеет дело с папой, то это характеризует его не лучшим образом.
– «Сокровище на свете разве есть ценней, чем незапятнанная честь?»[1], – цитирую я.
– Что?
– Да так. Значит, управление репутацией? Не знала, что такое существует.
О том, что в этом чувствуется что‑то скользкое, я молчу.
– Ну да. Я в этой сфере давно, а сейчас она сильно развилась.
– С папой тебе придется непросто.
– Я понял. Но если он прислушается к рекомендациям, мы восстановим его имидж.
Я издаю смешок. Потом встаю, выпускаю дым вниз и плотнее заворачиваюсь в одеяло. Вид у меня не ахти, и почему‑то меня это заботит.
– Тогда пойдем, дойду с тобой до двери, но ты уж позвони и притворись, что меня не видел, ладно? Тогда у меня будет еще пара часов спокойной жизни.
Он снова улыбается и кивает. А я впервые за время нашего знакомства замечаю, какие у него зеленые глаза.
[1] Шекспир У. Ричард II. Акт 1, сцена 1. Пер. М. Донского.
