Конец Большого Юлиуса
Смирнов закурил и отложил листок. От раздражения, похожего на озноб, он передернул плечами. Вот, вот, начинается… Уже обсуждается в Управлении Оруда, может быть даже в гаражах, запрос о второй машине… Кто может знать, что эта информация не будет подхвачена врагом? Не Горелл, конечно, но мелкий шпион принесет эту информацию более крупному «сборщику», тот упомянет о ней в отчете, отчет попадет в руки шпика с дипломатическим паспортом, он немедленно передаст по назначению, там материал будет тщательно проанализирован, разведчика предупредят, что у него на хвосте повисли советские контрразведчики.
– Выходит, второй машины действительно не было! – сердито ответил полковник. – Что там еще? Давайте посмотрим.
Далее обстоятельно перечислялись случаи воровства ранним утром. С грузовика похищен ящик апельсинов. Украден ковер, повешенный для просушки во дворе. Около очереди, дожидающейся открытия молочной, задержан карманный вор. С окна первого этажа сняли щенка охотничьей породы… И еще множество подобных фактов с датами, цифрами, адресами.
– М‑да… – угрюмо вздохнул Смирнов, не думая уже о том, что и по поводу этого запроса могли быть разговоры, обобщения, догадки…
Если бы люди только знали, какой страшный вред может иногда причинить пустейшая фраза, сказанная без всякого плохого умысла.
– Небогато! Зря мы с вами, Алексей Данилович, людей тревожили…
– Ну, как сказать! – невесело пошутил Захаров. – По крайней мере я теперь знаю, что щенят нельзя на подоконник сажать!
– А может быть, все‑таки еще раз поднять архивы?
– Бесполезно, товарищ полковник! – уныло ответил Захаров. – Нет в наших данных имени «Горелл»! Я до двадцатого года просмотрел, глубже возраст не выдержит…
Раздался стук в дверь, и на пороге показался Миша Соловьев.
– Прибыли? – спокойно встретил его Захаров, так, словно Миша не в Одессу летал, а ходил купить папирос. – Сдавайте документы по командировке и отправляйтесь снова в распоряжение капитана Берестова.
– Разве я… – Миша спохватился и умолк, взглянул с отчаянием на полковника, раскрыл рот, но не издал ни звука, покраснел и снова взглянул на полковника.
Смирнов с Захаровым молчали, и Миша сделал еще одну бесполезную, наивную попытку.
– Я думал… товарищ полковник, разрешите обратиться! Я думал, что меня уже подключат к этому делу! Я прошу вас, товарищ полковник! Ведь я должен оправдать… Я…
Захаров отвернулся и, точно не слыша Соловьева, направился в коридор. Смирнов оглядел Соловьева и спросил:
– Младший лейтенант Соловьев, что с вами? В каком вы виде?
– Я? – переспросил Миша упавшим голосом. – Извините, товарищ полковник… А что?
– Если вы надеваете штатское платье, умейте носить его! Ваш пиджак измят! Рубашка несвежа! Вы похожи на загулявшего командировочного!
– Я только что с аэродрома, товарищ полковник! – сказал сквозь зубы Миша, чувствуя, что у него даже в носу щиплет от обиды.
– А была необходимость являться в отдел прямо с аэродрома? Или вы могли заехать домой, принять ванну, вымыть, например, голову, которой вам давно пора заняться? И уже тогда являться с рапортом!
– Я мог заехать домой, товарищ полковник!
– Почему же вы этого не сделали? – с отвратительным спокойствием, даже с добродушием спросил Смирнов. – Вы свободны, младший лейтенант.
Выйдя в коридор, Миша набрал воздуха и глубоко вздохнул. «Ни слова!.. Он ни слова не спросил о том, как я съездил! Я не смог даже рассказать о Марии Николаевне! Потом… потом – это уже будет не то! Ни слова!.. Ехать сейчас домой! – мысленно негодовал Миша, спускаясь по лестнице к подъезду. – Поступать в распоряжение капитана Берестова, который опять засадит за канцелярщину! Быть отстраненным от дела Горелла? А если я слово дал отомстить за Бориса Владимировича? Если обязан? Ехать мыть голову в то время, как Смирнов, и Захаров, и, наверное, другие занимаются боевой работой!»
– Пропуск! – резко сказал часовой.
– Ну вот он, пропуск! – разъяренно ответил Миша. Часовой холодно посмотрел на документ, на Мишу и сделал легкое движение головой к дверям.
– Проходите!
– Ну, прохожу…
Через минуту Соловьев шел к остановке троллейбуса.
От душевного подъема, с которым он спешил в Москву, не осталось и следа.
Перед рассветом, когда дети и счастливые люди спят особенно крепко, в стекло окна спальни госпожи Штарке ударился маленький камушек.
Этель Штарке умела просыпаться от ничтожнейших звуков. Она села на постели, провела ладонями по лицу, и пальцы ее стали влажными от пота.
Проснувшись окончательно, она сообразила, что убийца не стал бы предупреждать о приходе, и перевела дыхание.
– Гейнце! – спокойно окликнула Этель, садясь на край постели и отыскивая ногами на коврике ночные туфли. Она знала, что Штарке стоит по другую сторону постели босой, в смятой пижаме и глядит в темноту широко раскрытыми глазами, определяя направление и характер звука, вернувшего его из сна.
– Я, муттерхен, – сейчас же ответил Штарке. – К нам стучатся, муттерхен. Сейчас я выясню, кто наш гость!
– Не подходи к окну, Штарке, я посмотрю сама! – взмолилась Этель, но Штарке усмехнулся коротким щелкающим смешком и побрел к окну.
Он прижался лбом к стеклу и разглядел в темноте под окном на клумбе фигуру человека без шляпы, закутанного в длинный макинтош.
– Я открою! – успокаивающе сказал он Этель. – Я знаю, кто это. Не волнуйся, спи и не вздумай выходить к нам.
Он провел гостя, не зажигая света, в темную комнату, спустил зимние плотные портьеры, не снимавшиеся на лето в доме Штарке, и зажег маленькую лампочку под глубоким бронзовым абажуром. Все это время гость стоял у дверей, засунув руки в карманы плаща и следя за Штарке сонными глазками, похожими на медвежьи.
– Если вам вздумается еще раз навестить меня ночью, ориентируйтесь на третье окно от водосточной трубы слева, – недовольно сказал Штарке. – Бог знает, что вы наделали с моими розами, у вас не ноги, а сани!
– Как поживает госпожа Этель? – вежливо осведомился гость, снимая макинтош и аккуратно складывая его на стуле.
– Она спит, и здоровье ее отлично! – буркнул Штарке. Он достал из шкафа графинчик с коньяком, два маленьких цилиндрика из толстого хрусталя, сел на диван по‑турецки, поджав под себя озябшие ноги, и сразу стал похожим на старого, сердитого гнома. – Вы напрасно там вбили себе в голову, что она влияет на меня! Этель здесь ни при чем.
