Король гор
Фотини воспитывалась в пансионе, учрежденном Гетерией[1], которая, как известно, представляет собой систему образовательных учреждений, устроенную по образцу Почетного легиона, но действующую на основе не столь жестких правил. Во всяком случае в пансионы Гетерии принимают не только детей военных, но и дочерей бандитов.
Дочь полковника Жана немного говорила по‑английски и по‑французски, но из‑за крайней стеснительности не решалась принимать участие в общей беседе. Ее семья, как я впоследствии узнал, надеялась, что благодаря нам она будет совершенствовать свое знание иностранных языков. Отцу девушки стало известно, что Христодул приютил у себя порядочных и образованных иностранцев, и он упросил кондитера по воскресеньям забирать его дочь из пансиона и помогать ей освоиться в нашем обществе. Такая договоренность была по душе Христодулу, но еще больше она радовала его сына Димитрия. Юный помощник по хозяйству пожирал глазами бедную воспитанницу пансиона, но она не обращала на него никакого внимания.
Посовещавшись, мы решили все вместе отправиться на концерт. Жители Афин каждое воскресенье посещают такие культурные мероприятия. Все горожане принаряжаются и отправляются по пыльным дорогам слушать вальсы и кадрили в исполнении полкового оркестра. Бедняки идут пешком, богачи едут в колясках, а местные франты передвигаются верхом. Даже королевский двор удостаивает концерты своим присутствием. После последней кадрили зрители расходятся по домам. На каждом лежит толстый слой пыли, но все очень довольны и говорят друг другу: «Здорово мы повеселились.»
Фотини явно хотелось покрасоваться на таком концерте, как и ее воздыхателю Димитрию. Юноше не терпелось показаться в обществе вместе с этой красоткой, да еще и в новом рединготе, который он умудрился купить прямо на складе Бель‑Жардиньнер[2]. Но, к сожалению, полил такой сильный дождь, что нам пришлось остаться дома. Чтобы убить время, Марула предложила сыграть в «конфетки». Это одно из любимых развлечений среднего класса. Она сбегала в лавку, принесла кучу местных конфет – с гвоздикой, анисом, перцем и цикорием – и выдала каждому по целой пригоршне. Затем сдали карты и нам объяснили, что тому, кто первый соберет девять карт одного цвета, остальные игроки должны выдать по три конфеты. Мальтиец Джакомо слушал эти разъяснения с жадным вниманием, давая понять, что он страстно желает выиграть. В тот день удача была на его стороне: он выиграл целое состояние и в итоге поглотил семь или восемь пригоршней конфет, которые до того переходили из рук в руки, включая руки господина Мерине.
Меня эта игра не захватила, и я стал с интересом следить за тем, как слева от меня разворачивается весьма примечательная интрига. Юный афинянин метал страстные взгляды в сторону Фотини, которые она упорно не хотела замечать, зато невидимая сила явно влекла ее к Харрису, хотя он даже не глядел в ее сторону. Джон рассеянно пялился в свои карты, периодически, с чисто американским простодушием, зевал во весь рот или, не обращая внимания на окружающих, насвистывал Янки Дудл. Я подумал, что он до сих пор находится под впечатлением от рассказа Христодула, и его дух носится по горам в поисках Хаджи‑Ставроса. Если он о чем‑то и думал, то явно не о любви. Возможно, девушка и сама об этом не думала, ведь известно, что почти все греческие женщины равнодушны к нежным чувствам. Однако она смотрела на него с таким видом, с каким жаворонок смотрит на себя в зеркало. Она ведь совсем его не знала. Ей ничего о нем не было известно. Она не знала его имени, не знала, из какой он страны и богат ли он. При ней он не произнес ни единого слова, но если бы он даже заговорил, то и тогда она была бы неспособна оценить, насколько он умен. Фотини видела, что он очень красив, и этого ей было достаточно. В давние времена греки обожали красоту. Это был единственный из их богов, которому поклонялся каждый грек. Даже современные греки несмотря на всю их деградацию еще способны отличить Аполлона от какого‑нибудь урода. В сборнике, составленном господином Фориелем, я обнаружил песенку, которая в переводе звучит так: «Знают ли юноши, знают ли девушки, как в наше сердце входит любовь? Она входит через глаза, из глаз падает в сердце и там пускает свой корень.»
Фотини, несомненно, была известна эта песенка. Она так широко раскрыла глаза, что любовь легко могла войти в них, даже не пригнувшись.
Между тем, все шло своим чередом: продолжал хлестать дождь, Димитрий продолжал буравить девушку взглядом, девушка пялилась на Харриса, Джакомо хрустел конфетами, господин Мерине пересказывал Лобстеру какую‑то главу из древней истории, хотя тот совсем его не слушал. В восемь часов Марула стала накрывать на стол. Фотини выбрала место между Димитрием и мной, чему я не придал никакого значения. Она мало говорила и ничего не ела. Во время десерта пришла служанка и сказала, что девушке пора возвращаться в пансион, но Фотини вместо ответа наклонилась ко мне и прошептала на ухо:
– Господин Харрис женат?
Почему‑то мне захотелось посмеяться над ней, и я ответил:
– Да, мадемуазель, он женат на вдове венецианского дожа.
– Как это может быть? Сколько ей лет?
– Она стара, как мир, и так же вечна.
– Не смейтесь надо мной. Я простая девушка и не понимаю ваши европейские колкости.
– Говоря другими словами, мадемуазель, спутницей его жизни стало море, а сам он командует американским сторожевым кораблем Фэнси.
Фотини так просияла в знак благодарности, что ее уродство отошло на задний план, и целую секунду она казалась мне весьма симпатичной.
Глава III
Мери‑Энн
В молодости я так усердно учился, что в итоге у меня возникла страсть, которая со временем возобладала над всеми остальными наклонностями. Я имею в виду страсть к познанию или, говоря другими словами, любопытство. До отъезда в Афины я был способен испытать наслаждение только когда узнавал что‑то новое, а опечалить меня могло лишь мое невежество в каком‑то вопросе. Науку я любил нежно и преданно, словно она была моей любовницей, и, кроме нее, никто даже не пытался завоевать мое сердце. При этом я не могу не признать, что мне никогда не была свойственна чувственность. По этой причине поэзия и Герман Шульц редко уживались между собой. Жизнь представлялась мне огромным музеем, по которому я расхаживал с лупой в руке. На радости и муки других людей я смотрел лишь как на достойные изучения научные объекты, не испытывая к ним ни зависти, ни жалости. Счастливым семьям я завидовал не больше, чем парочке пальм, склонившихся друг к другу на сильном ветру, а к сердцу, сгорающему от любви, я испытывал не больше сострадания, чем к побитой заморозком герани. Если вы когда‑нибудь препарировали живое существо, то вас вряд ли тронет вопль страдающей плоти. Думаю, из меня получился бы отличный зритель, с интересом наблюдающий схватку гладиаторов.
[1] Так называлось товарищество, основанное в Афинах в 1812 году, для распространения образования в Новой Элладе.
[2] Belle‑Jardiniere – Прекрасная садовница. Так называлось первое французское предприятие по производству готового платья, открытое в 1824 году.
