Лют

В деревянной шкатулке, однако, хранятся вещицы, которые определенно стоит с любовью перебирать и рассматривать, но которые отчего‑то убраны подальше от глаз. Фотография женщины – я узнаю в ней мать Хью. Она отвернулась в сторону и улыбается, указывая на что‑то, что нам не видно; белокурые волосы, легкие, как пух на морском ветру, мягко сияют в контровом свете. Почему Хью прячет эту карточку? Во всем доме нет ни одной рамки с фото его матери или отца, только эти допотопные масляные портреты предков. В шкатулке обнаруживаются и поздравительные открытки, но послания в них слишком личные, написанные не мной и адресованные не мне, поэтому я стараюсь их не читать. Запускаю пальцы поглубже, наугад извлекаю еще одну фотографию – трое мальчиков в форме начальной школы. Один из них, меньше и смуглее двух других, улыбается во весь рот. На обратной стороне подпись карандашом: «Хью, Мэтти и Энди идут в п. кл.».

«П. кл.» означает «первый класс». Хью, Мэтти… а кто такой Энди? Видимо, он уехал с Люта. Как жаль.

На письменном столе лежит раскрытая конторская книга. Я возвращаю фотокарточку на место и склоняюсь над гроссбухом, рассчитывая увидеть, не знаю, приходно‑расходные записи, хотя мне прекрасно известно, что Хью ведет всю нашу бухгалтерию онлайн. Предположу, что он использует книгу из‑за перебоев с интернетом. Мало ли.

А, это перечень фамилий. Все они мне знакомы. Список семейных родов острова Лют. Напротив некоторых стоят маленькие красные точки, рядом с другими – черные крестики. Фамилия Риверс помечена крестиком, Тавиш – точкой. Тинкер – точка, Томпкинс – крестик. Тредуэй – точка. Точка. Перелистываю на предыдущую страницу. Клер – крестик.

В кабинет врывается Эмма. Я отшатываюсь от стола, спиной загораживаю гроссбух, пускай там и нет ничего неприличного, а если бы и было, эй, Эмма же не умеет читать. Зато вечно тянет ручки ко всему подряд.

Хочу это! – Она пытается выдернуть провода из модема, я вовремя успеваю ее перехватить. Мы покидаем комнату под душераздирающий дуэт детских воплей и посулов печенья, вспомнившегося мне весьма кстати. Печенье! С большой земли!

И только когда истерика позади и Эмма с Чарли угощаются на кухне печеньем, я сознаю, что вся похолодела и покрылась потом, в точности как Хью. Наша фамилия отмечена точкой. Красной точкой.

 

За день

 

Я вновь на скале Иосифа, всматриваюсь в небольшую полоску моря, отделяющую этот островок от Люта, – собственно, так я и понимаю, что не нахожусь здесь в реальности. Самый маленький из четырех островов архипелага, Лют неприветлив – это иззубренный кусок скалы, открытое всем ветрам место, слишком тесное, слишком продуваемое и дикое. Руины древнего бенедиктинского монастыря таят скрытые ловушки – там, где камень проседает в рыхлую почву. Здесь никто не бывает. Кроме меня – разумеется, в снах.

Всякий раз, видя этот сон, я поражаюсь тому, что начисто забываю его после пробуждения. Во сне все моментально возвращается ко мне, но сразу исчезает, стоит мне проснуться. Как такое возможно? И все же мне здесь нравится. Во сне я не вольна управлять событиями, и, как ни странно, от этого мне хорошо. Я словно плыву на океанском лайнере по заданному маршруту и радуюсь, что мою судьбу осторожно забрали из моих собственных рук и передали в чьи‑то еще.

Оглядываюсь по сторонам, чтобы сориентироваться, куда попала на этот раз. Точнее, в какую эпоху. Иногда монастырь стоит на месте и я оказываюсь в тринадцатом столетии, но только не сегодня. Тем не менее я помню его, помню лучи солнца на огородных грядках, колокольный звон по утрам и пение. Помню ощущение суровой льняной ткани на плечах и коленках, грязь под ногтями, приятную боль в натруженных работой мышцах. Я люблю такие сны.

В нынешнем сне вокруг меня царит ночь. Небо черно как деготь, не считая горстки крошечных мерцающих точек – звезд. Ветер ерошит мне волосы, парусом надувает ночную рубашку. В потемках я осторожно ступаю по голой земле, босиком, раскинув руки; пропускаю между пальцами порывы влажного ветра, которыми швыряется океан.

Внезапно я понимаю, что должна остановиться. Остров заканчивается крутым утесом. Я могу упасть легким камушком, кануть в море, и никто никогда об этом не узнает. Как не узнала бабуля. Она умерла в неведении. Куда пропала ее девчушка Нина? Нет, сейчас я никуда не пропаду. Не исчезну вот так.

Оборачиваюсь, уже зная, что увижу. Две фигуры, без одежды. Не люди – сходство с людьми лишь отдаленное. Подобия мужчины и женщины стоят в центре невысокого холмика, окруженного кольцом – как это называется? – менгиров – дюжиной врытых в землю каменных столбов высотой примерно по пояс. Сегодня я очутилась в очень далеком прошлом. Белая лошадь без привязи рысит по внешнему краю кольца, но я не свожу глаз с существ, чувствуя их буравящие взгляды, а кроме того, просто не могу отвернуться.

Они ослепительны. Фигуры купаются в свете, он сочится из них, покрывает липким потом, проступающим сквозь поры. Это зрелище всякий раз повергает меня в изумление. Свет напоминает густую жидкость и струится волнами, то перламутровой, то золотистой; он не так ярок, как солнечный, а приглушен ровно настолько, чтобы мне хотелось им любоваться, даже несмотря на то что лошадь легким галопом пробегает мимо меня, едва не задев мою щеку жестким хвостом.

Двое приветственно вскидывают руки, свет разгорается, и у меня перехватывает дыхание. Сердце, готовое выскочить из груди, бешено колотится. Оно вот‑вот разорвется. Я не могу привыкнуть к этим существам, каждый раз считаю последним и думаю, что сейчас умру. Нельзя на них смотреть. Никому этого не выдержать. Вокруг меня светлее, чем днем, льющееся сияние ярче пламени костра, и, когда очередная его волна пожирает фигуры и бьет по мне, я переполняюсь им с ног до головы. Меня охватывает такая безудержная радость, что я немею.

 

* * *

 

Одним резким вдохом вбираю в себя столько кислорода, что хватило бы на целый час дыхания, и сажусь, обхватив лицо ладонями. Вокруг опять темно, но я дома, на острове Лют, в Олдер‑хаусе, в спальне на втором этаже. Мужнина половина кровати пуста, покрывало аккуратно застелено, подушка не смята. Цепляюсь за сон, пребывая где‑то на полпути между сном и явью, где даже реальность кажется зыбкой, однако сознание никак не может сосредоточиться хоть на чем‑нибудь. Пробуждение еще никогда не было таким тяжким. Часы на прикроватной тумбочке показывают четыре минуты первого. Ночь. Сон ускользает. Пытаюсь удержать его обрывки, но это все равно что ловить парашютики одуванчика. Помню свет. Кажется, рядом со мной ктото двигался… И все. Сон рассеивается. Снизу доносится пронзительный визг, я мгновенно просыпаюсь. Эмма. По венам растекается страх, а потом до меня доходит, что ей, видимо, тоже приснился кошмар. Боже, ну и неделька выдалась.

На середине темной лестницы я вспоминаю о Хью. Свет в его кабинете не горит. Понятия не имею, где мой муж.

Эмма стоит в своей детской кроватке, как раньше стояла в колыбельке, – ждет, когда же мама придет на помощь. Хрупкие плечики трясутся, пальцы стиснуты в кулачки.

– Ох, детка. – Подхватываю ее на руки, и она тут же обмякает на моей груди, а я гляжу, как голубые отблески ночника‑аквариума пляшут на ее кудряшках. – Страшный сон?

Эмма кивает, судорожно втягивает воздух. Хочу задать вопрос, но колеблюсь, отчасти боясь ответа.

– Помнишь, что снилось?