Мертвые страницы. Том I

Поэтому он занёс вверх руку с топором, намереваясь обороняться. Собака, если это действительно была собака, ибо размером она не уступала крупному волку, рыкнула, взмахнула хвостом и бросилась на него.

Павел заорал, глаза собаки злобно сверкнули красным. Над телом человека взял вверх инстинкт выживания, победив ступор и страх: когда собака прыгнула, обрушившись всей тяжестью на него, то Павел ударил. Лезвие прошло плашмя, лишь зацепив, но и этого хватило, чтобы собака заскулила и, отступив, исчезла в дверном проёме.

Павла колотило мелкой дрожью, адреналин спал, и оттого стало очень холодно. Он вышел из хлева, прикрыл дверь и только сейчас обнаружил, что навесной замок отсутствует, словно его сняли специально. «Божена ведь предупреждала ночью не выходить!» – пронеслось в мыслях.

Павел пожал плечами. Сейчас больше всего на свете хотелось прилечь и укрыться с головой одеялом. Грёбаная чёрная собака разбудила детский страх, теперь только о ней он и будет думать. Она ведь выглядела как та, большая чёрная и страшная тварюга из его кошмаров. Один к одному.

Но Павел заставил себя проверить курятник и убедиться, что большая часть кур на месте.

Толстая крепкая дверь в курятник плотно закрывалась на щеколду снаружи. Такая задвижка любому вору на руку, но не зверю – подсказал внутренний голос. Но Павел слишком устал и перенервничал из‑за собаки, чтобы заставлять себя об этом думать.

Вернувшись в хату, он снял куртку и разулся, а на кровать забрался, не раздеваясь. И, согревшись, сразу заснул. А во сне услышал чувственный женский шёпот, который настойчиво звал со двора: «Иди ко мне. Павел. Иди же». Шептали так сладко и маняще, так возбуждающе, нашёптыванием обещая запредельное наслаждение, что даже мысли воспротивиться у Павла не появилось. Наоборот, хотелось поскорее увидеть шептунью и воспользоваться предложенным.

А вот на дворе, как наяву, всё было: и кусачий морозом холод, и россыпь далёких, ярких звёзд на чистом небе.

Шептунья стояла напротив крыльца, в белом тонком платье до пят, с глубоким вырезом, красиво подчёркивающим стройную женственную фигурку. Лица её Павел не мог рассмотреть, но был уверен, что женщина очень красива.

Она рукой поманила Павла к себе и так чувственно прошептала его имя, что кровь парня закипела от вожделения. Ноги сами понесли его к ней, и вот, вопреки темноте, он увидел её пухлые, сочные красные губы, как ягоды малины, на красивом лице.

Её руки притянули его к себе, обнимая неимоверно крепко, а губы впечатались в его рот – пьяняще сладкие, как та напитанная солнцем зрелая малина. И вот женский язык проворно оказался во рту Павла, слился, играя с его языком. Руки красотки полезли к нему в штаны, шаловливо стиснули пах. А затем она резко укусила его за язык и стала сосать кровь. Павел от боли дёрнулся, но освободиться не смог. Язык во рту онемел, как если бы в него вкололи наркоз. В ушах зазвенело, и она его отпустила. А затем как захохочет, громко и жутко, так что у него волосы на затылке встали дыбом.

– Теперь ты помечен, – зловеще произнесла красотка голосом Марьяны, и на секунду она и выглядеть стала, как Марьяна.

Павел обомлел, когда собрался было бежать, а сам с места сдвинуться не может, как и кричать: язык онемел, а ноги словно задеревенели.

– Послужишь мне, – хихикнула красотка.

Её лицо дрогнуло и пошло рябью, смотреть на неё Павлу стало невыносимо. Она взяла его за руку, сжала до боли, до звона в ушах, а потом дунула в лицо так, что мысли в его голове враз исчезли, а сама голова стала пустой, как воздушный шарик. Вот Марьяна ли, не Марьяна и потащила его за собой, и бежали, не то летели. Но как оказались на перекрёстке у колодца, Павел не понял. Весело ему вдруг стало. Посмотрел на огромный костёр и голых баб и мужиков, бегающих вокруг костра друг за другом с улюлюканьем и хохотом. На снегу были перья и кровь, а лица и рты у бегущих вымазаны красным.

Его снова схватили за руку и стали раздевать ловкие женские пальцы. И накатило такое сильное возбуждение, дикое и животное, одним словом – первобытная похоть, что всё равно стало, Марьяна ли перед ним, или нет, лишь бы имелась дырка между ног. Павел застонал, замычал, когда его потащили к костру, хотелось иного.

– Потерпи, – усмехнулась обнажённая женщина, которая вела его за руку. Кажется, таки Марьяна, ибо за её спиной имелся горбик. Но и её Павлу сейчас хотелось сильно, до чёртиков.

Стоило подойти к костру, как танцующие вокруг него, расступились, впуская их. Кто‑то из женщин приложил к его лбу липкие и пахнущие медью пальцы. Пламя гипнотизировало, дым пах горько и одновременно сладко еловой смолой. Его взяли за руки и закружили вокруг костра, что‑то напевая при этом. Вскоре стало жарко, весело и хорошо, а потом, когда круг распался на пары, то Марьяна собственнически схватила его, утаскивая прямо на снег, который отчего‑то не ощущался холодным. И, повалив, оседлала, резко насаживая на себя, и поехала на нём, как на жеребце, заездив и измотав до полного изнеможения. Вскоре кости Павла превратились в кисель, в паху горело, и казалось, что вместе с семенем она вбирала в себя и его жизненную силу. А ещё мерещилось (или то на самом деле было?), что объезжала его то горбунья Марьяна, то уродливая, пыхтящая и сопящая старуха с обвислыми грудями, то стройная красотка с телом богини… Но, когда, наконец, Марьяна насытилась и с хохотом слезла с него, обессиленный Павел погрузился в чёрное, обморочное забытьё.

 

– Пей, Павлуша. Кому говорю, открывай ротик и пей, – приговаривала Божена, пытаясь всунуть в рот Павлу ложку.

Он замычал, завертел головой, хотел задать вопрос, но вместо звуков изо рта вышло всё то же мычание. Голова кружилась, тело словно одновременно налилось свинцом, став непомерно тяжелым, а то неожиданно становилось легче гусиного пуха. Такое, кажется, полетит – стоит вздохнуть, а в голове звенело, желудок крутило, и Павел снова и снова исторгал из себя едкую желчь.

– Полно тебе. Пей, полегчает, – снова приставала с ложкой Божена.

Она сидела на табуретке рядом с кроватью, где он лежал. На полу, возле табуретки, Павел в свете керосиновой лампы рассмотрел трёхлитровую банку с мутным содержимым и чем‑то круглым, плавающем в жиже внутри, одновременно похожим и на медузу, и на чайный гриб. Ему очень хотелось пить, и Павел промычал, наконец, с трудом выдавив из себя слово «пить». Божена же насильно приложила ложку с жижей из банки к губам Павла, выговорив:

– Глупенький, непослушный Павлуша. Видишь, как оно теперь вышло, что за непослушание‑то наказали…

Он едва собрался что‑то сказать в ответ, в мыслях вертелось слово «врач».

– Хватит, дёргаться, лежи тихонько.

Божена насильно впихнула ему ложку в рот и вдруг, пригвоздив тяжёлым взглядом, заставила помимо воли проглотить едкую, солоноватую жидкость, отдающую рыбой. А от неё ему и полегчало. Боль в желудке, горле, кишках, что буквально минуту назад стягивала тело в узел, пошла на спад. Осознав это, Павел сам открыл рот.

Божена улыбнулась и, поставив банку с пола себе на колени, зачерпнула ложкой мутную жидкость и напоила его. И так повторила несколько раз, затем убрала банку с колен на пол, погладила Павла по голове, как маленького ребёнка, и, тяжко вздохнув, ласково прошептала:

– Спи, Павлуша.

И он заснул. А снилось ему яркими, как наяву, обрывками детство, тот самый день, когда он с родителями приехал погостить к Божене на юбилей.