Не воротишься
Толпа дружно переходит пути и направляется дальше по улице, а Александра Федоровна замедляется, ждет, когда парни на углу докурят, вотрут в асфальт бычки. Прикрывает нос платочком, озирается и сворачивает направо. Под соснами синеет нерастаявший снег. В сером пальто и сером берете ее почти не видно с дороги. И даже стоящие на платформе не обратят внимания на крадущуюся тень в лесополосе. Иголки налипают на блестящие носы галош, но Александра Федоровна не останавливается. Не решается отереть их о снег или сойти на брусчатку. Рано еще, до фундамента дойти надо. Она идет почти вплотную к платформе, возвышающейся над землей на бетонных сваях.
– Не будешь слушаться – Кособочка утащит!
Александра Федоровна поднимает голову и видит два столба в синих резиновых сапогах и рядом парочку маленьких, ярко‑желтых. Из желтых растут тонкие девчоночьи ножки в белых рейтузах. «Бах‑бах», – топают они по снегу. А потом поскальзываются, плюхаются в талую жижу. Девчоночка вскакивает на ноги, но уже поздно. По рейтузам расплываются два пятна. Звонкий шлепок разносится от платформы и следом – тонкий рев.
– Утащит! – Шлеп, шлеп.
Рев сливается с отвратительным звоном. Александру Федоровну передергивает. Она жмется к соснам и замирает: тренькает закрывающийся переезд. Загорается красным глаз светофора.
– Утащит, утащит… – шепчет Александра Федоровна. Жмурится и быстро отходит прочь, от платформы, от ревущей девчонки.
Фундамент серой могильной плитой вырастает из травы. Александра Федоровна падает на колени перед ним, утыкается взмокшим лбом в рыжую, торчащую из снега траву.
* * *
Полгода прошло, как она сидела на этом же месте. Сжавшись, нахохлившись под начинающимся дождем. Галоши глубоко увязли в черной жиже, но Александра Федоровна не замечала ни дождя, ни того, как коченеют пальцы на ногах. Только водила ладонью по заросшему бетонному краю и смотрела, как кусочки лишайника осыпаются в грязь. Сгоревшие поленья давно растащили на дрова. Остался только серый, треснувший в центре, бетонный зев. В глубине, где был заложен подвал, хлюпала вода, и возилась окотившаяся полосатая сволочь. Александра Федоровна слышала, как она мяукает, собирает выводок по углам. Александра Федоровна обернулась: «Кыш!» – и встретилась с желтыми дикими глазами. Кошка зашипела на нее, Александра Федоровна чуть не зашипела в ответ: таращиться на меня вздумала, но…
Воздух разрезал стон. Потом еще и еще. Александра Федоровна не сразу поняла, что звук доносится не с платформы – слишком далеко. И не из леса. Стоны раздавались со стороны путей.
По земле будто пробежала судорога. Александра Федоровна встала и побрела на дрожь, на зовущие стоны.
Поломанные ветки. Черный запекшийся след на траве. Он тянулся по склону в мазутно‑блестящую лужу. Александра Федоровна зажмурилась. Но заставила себя посмотреть.
След вел к телу, распластанному, раздавленному, будто бабочка на дороге. Сломанный зонт борщевика закрывал лицо. Где‑то под зубастыми темными листьями дергались руки – Александра Федоровна видела только израненные багровые ладони. Стертые о брусчатку локти были неестественно вывернуты. Александра Федоровна подошла к неподвижным, раскинутым ногам. Белый край кости торчал из порванной на бедре штанины.
Снова не стон, а отзвук стона завибрировал в воздухе. Она потянулась к листьям. Но тут тело вскинулось, руки взметнулись наверх, будто кто‑то дернул за них, и Александра Федоровна отшатнулась, упала на спину. А тело вытянулось над ней и заглянуло в лицо.
У самого тела лица не было. Под изломанными поднятыми руками, под взлохмаченными окровавленными волосами не было ни‑че‑го. Был черный скальп, черная зубастая пасть. И глаза. Боль вытекала из них – нечеловеческая, выдернутая из тела, как суставы, как белые края изломанных костей. Боль, которую она услышала, почувствовала разливающейся по железнодорожной полосе.
Пасть растянулась, искривилась жалобно. И из нее тонко‑тонко, знакомо так:
– Мамочка…
Александра Федоровна попятилась, цепляясь пальцами за склизкую холодную землю.
– Верни меня, мамочка! – позвал тоненький голос.
Александра Федоровна завозила руками, ища за что ухватиться. Тело двигалось на нее, вращало глазами. Руки опали и плетьми свисали вдоль залитого кровью туловища. Выдернутая бедренная кость щелкала на каждом шаге, вправляясь и вновь высовываясь из раны.
В спину уколол сучок тополя, повалившегося при пожаре, Александра Федоровна рывком поднялась, перепрыгнула ствол и побежала. За спиной ныло шатающееся тело, звало тоненьким знакомым голосом, Александра Федоровна зажала уши, но все равно слышала за спиной надрывное:
– Ты можешь вернуть меня! Мамочка! Мамочка!
* * *
Над головой со свистом проносится птица, и Александра Федоровна дергается и оглядывает железнодорожные пути. Слушает, как сосны трутся ветками на ветру и стучит удаляющаяся электричка. Александра Федоровна встает с колен и поворачивает к поселку.
Кривая. Кособокая. Кособочка. Тень между соснами, то ли чудится, то ли вправду стоит – башка набок, руки‑крюки, ноги колесом, дергаются отвратительно, будто у опрокинутого на спину жука. И глаза, у‑у, страшные, таращатся. Первыми его заметили пассажиры вечерних электричек.
Александра Федоровна стояла с ними на переезде. Один мужчина, высокий, с тонкой черточкой усов под массивным носом, утверждал, что Кособочка вылезла из леса, как только электричка остановилась, – он с отцом на лося ходил, у него глаз набит, сразу заприметил, что тварь какая‑то из чащи вылупилась на него и следит. А потом тварь эта за ним до самого дома чапала. Только вот собаки испугалась и дристнула восвояси.
Другой, нахохленный, в фуфайке до самого носа. Нос был свекольно‑красный, лоб взмокший, и пахло от него совсем не одеколоном и даже не трудовым потом. Так вот он божился, что тварь шарилась у перрона аж в Сиверском. А потом, видимо, зацепилась за приступок или даже припрыгала на своих корявых лапах с чудовищной быстротой, так что, когда он вышел в поселке, она уже была тут как тут и зыркала на него дико, хищнически, но подойти близко не решилась.
Александра Федоровна вздохнула тогда с облегчением – по крайней мере, она людей не трогает.
Переезд вновь закрывается. «Твиньк‑твиньк», – отзываются всполошившиеся в кронах сойки. Кособочка выходит в сумерках. Сначала слышен треск, это хрустит под ее ногами еловый настил. Потом можно разглядеть глаза – две красные фары, как на переезде, только маленькие и будто полыхают. И после, если ты, дурак, сунешься ближе, увидишь, как она корчится между соснами, как она раззявит пасть и завоет:
– Ма‑а‑а! У‑у‑у‑ма! – и давай раскачиваться, припадать на одну ногу, подпрыгивать к путям.
