Не воротишься
Когда в классе становится тихо, Мария слышит поскрипывание паркета и нежный цветочный запах. Графиня метет между рядами, подбирает записочки, фыркает и бросает на совок. Мария хочет помочь, но Графиня отмахивается: почти закончила, лучше доску помой. Пока они вдвоем прибираются, Марии кажется, будто все это – полки, которые надо протереть от пыли, книги, которые нужно расставить по полкам, черный бюстик Пушкина, тетради с лучшими сочинениями, которые Графиня бережно складывает в зеленую папку, – все это ее, Марии, даже умные мысли в сочинениях тех, кто поступил, уехал жить среди старинных особняков и гулять по набережным.
* * *
Мария спешит убраться со школьного двора. Солнце чуть согревает макушку, но ветер холодный, и Мария круглит спину, обхватывает себя руками, ей хочется стать улиткой с теплым перламутровым домиком за плечами.
– Эй, – окликает незнакомый голос. – Чернобровка, я вообще‑то к тебе обращаюсь.
«Улиткой, которой всегда есть куда спрятаться», – думает Мария и ускоряет шаг. Знает она этих «эйкающих». И прозвище, старое, обидное. Давно не слышала его. Так Марию прозвали еще в младших классах, когда ее брови начали срастаться в густую черную линию, а волосы на руках и ногах вдруг потемнели и заколосились, так что перед первой же физкультурой в десятом классе от хохота тряслась вся женская раздевалка. «Глядите, какие у Марии косы!» – покатывалась Даша Капустина. И другие девочки, светлые, лысые, что новорожденные крысята, вторили ее насмешливому хихиканью. Но прозвище «Машка‑коса» не прижилось, в тот же вечер Мария стащила у отца бритву и сбрила волосы везде – на руках до локтей, в подмышках, на ногах и даже «там». «Буду как фифы в журналах, которые старшие братья прятали под матрасом». А вот «чернобровкой» Даша обозвала ее уже перед всем классом, и прозвище подхватили мальчишки. Тогда Мария кое‑как, со слезами выдрала и три несчастных волоска между бровями, а заодно и почти половину их ширины. За что схлопотала люлей от матери и наслушалась от сестер и других таборных девчонок.
– Чернобровка! Да постой же ты, какая быстрая. – Он снова нагоняет. Мария оборачивается. На щеках красные пятна. Волосы – ягнячье руно. На солнце отливают рыжиной. Кажется, из параллельного класса. Знакомое лицо.
– Обиделась? Слушай, я ведь не знаю, как иначе тебя зовут!
– Мария!
Он улыбается до ямочек на пунцовых щеках. «Отвали, дай пройти, что дорогу загородил, дылэно[1]», – хочет выплюнуть Мария в это красивое лицо, но только открывает и закрывает рот, как выловленная рыба. Во рту сухо. Будто песка наелась.
– Я, кстати, Филипп, Фил, может, помнишь?
Нет, Мария не помнит. Изо рта Фила сыплются вопросы: «Извини, может, ты спешишь, может, я тебя задерживаю, в другой раз?», «Дурак я». – Да, дурак, соглашается про себя Мария.
– Мое предложение такое – вместе готовиться к литературе, – наконец выдыхает Фил.
Мария поднимает брови. Неужели он тоже хочет на педагогический?
– Видишь ли, я хочу на актерский, ну это если получится, папа против, да все против, но я хочу. А не получится на актерский, так хотя бы на режиссуру кино. – Фил снова краснеет и переводит взгляд на гряду белых взбитых облаков над горизонтом.
Мария смотрит на него с завистью. Фил из тех мальчиков, которые могут себе позволить. Выбирать. Спорить с отцами. Поступать на актерский. Смотреть в небо, наконец.
– Так попроси…
– Графиню? Заниматься со мной литературой? Э, не, фигушки. Да и она не станет.
– Это еще почему?
Фил наклоняется к ней ближе и переходит на шепот.
– Ты в церковь ходишь?
Мария качает головой. На крещения и на венчания батюшка в табор сам приезжает.
– Хорошо, но, может, знаешь.
– Отца Геннадия?
– Ага. Так вот он и мой, ну, отец. Всамделишный. И это он отказался Графову‑младшую хоронить.
Про эту историю Мария слышала. И не понимала, как так? Неужели не нашли тогда ни единой косточки, чтобы сделать все по‑божьему, по‑человечески?
– Так, а я тебе что, взамен училки?
– Не взамен. Я бы и сам подготовился, но…
– Но лениво?
– Но вместе веселее, скажешь, нет?
Марии было бы веселее, если бы она могла спокойно пересечь школьный двор. Потом спокойно разложить книжки на чистом, с ее собственным порядком, столе. И спокойно, до ночи, заниматься, заниматься, заниматься.
– Да к тому же, Мария, всем известно, у Графини есть любимчики.
Мария отнекивается, но вообще она согласна – она не всем так благоволит, как ей. Не всем тянет оценки в четверти, прощает опоздания и даже вовсе неявки.
– Она вон и книжки тебе подсовывает из собственной библиотеки. Поделишься или ты это, единоличница?
Марии хочется оправдаться, мол, я же особый случай. Это вас в школу фиг заставишь ходить. А я каждый школьный день себе выгрызаю. Дядья смотрят косо, тетки морщат нос, думают, строю из себя невесть кого. Что цыганке нужно? Буквы знать, уметь худо‑бедно читать, складывать и вычитать, чтобы считать лавэ. Вот только вчера мать сидела в слезах – Мария, злая, неблагодарная дочка, другие уже бабушки в моем возрасте, а ты, ты хочешь, наверное, чтобы книжки всю красоту твою высосали, будешь скоро старая, страшная, без мужа, без детей, обуза на нашей шее.
– Поделюсь, – тихо говорит Мария. Со всеми приходится быть, как это называется? Ласковым теленком. Так, кажется, ее Графиня называла. Мария смотрит, как солнце золотит пушок на щеке Фила. Как растягиваются в улыбке его губы, красивые, пухлые, с точками заживающих ранок. Мария показывает головой на крыльцо школьного хозблока, там до зимы хранятся лыжи и песок для посыпки дорожек: – Туда давай, сегодня и начнем. Фил улыбается еще шире.
Пока Мария раскладывает конспекты – синее на белом, сколько мозолей натерла, пока ее закорючки не стали похожи на витиеватую гжель. Фил усаживается рядом и пододвигается ближе. И ближе. Так что Мария бедром чувствует его бедро. «Первый мужчина, касающийся твоей юбки, – это муж», – звучит колокол маминого голоса. Но Мария не двигается и только чувствует, как щеки становятся горячими. Может, солнце уже припекает? А может, и нет.
* * *
– Где буква «В» заглавная? Вот «В». А какое слово с «В» начинается? «Волк»! – Мария клацает зубами. – Ры‑р‑р!
[1] Дурак (цыг.)
