Не воротишься

– Выпускной класс, через два месяца экзамены. Передайте Гарановой и Цветковой, особенно Цветковой, что на экзаменах ее сопли никого не будут волновать. Это, надеюсь, всем ясно?

Головы вокруг Графини кивают, мол, ясно‑ясно.

– Только все равно никто не знает, где они обе, – шепчет Капустина, сидящая слева от Марии.

Мария оборачивается. Лицо у Капустиной белое, сосредоточенное.

– Никто не знает. Тетя Аля сегодня в милицию идет. А тетя Света вчера уже заявление написала.

Графиня шикает на них – разболтались. Делает вид, что не слышит, а, может, и правда не услышала.

Хлопают томики Толстого, распадаясь на заложенные страницы – 394. Наташа Ростова танцует с Болконским, залитая хрустальным сиянием бальной залы. Мария перечитывает строчки раз за разом, но не может представить «ее удивление, радость, и робость». Перед глазами у нее меловое лицо соседки по парте и подружки на свадьбе Рузанны, клацающие каблуками под веселые таборные песни.

 

* * *

 

– Прикинь, вдруг все девчонки исчезнут?

Фил качает ногой, и с подошвы в воду летят мелкие камешки. Мария смотрит на него пристально – дурак, что ли?

– Не, серьезно, прикинь, как у Брэдбери? Не читала? Там все люди раз – и пропали, одним днем. А у нас не Америка, поэтому пропадут только девочки. А тетки и старухи останутся.

Фил хохочет и делано вздрагивает от ужаса.

Солнце плещется в рябой поверхности реки. На щеках у Фила играют блики, и, хотя шутка дурацкая, Мария улыбается.

– И зачем тебе девчонки? Списывать изложения по литре что ли?

Теперь уже Фил смотрит на нее странными темными глазами – это разве объяснять надо? Мария отворачивается и судорожно роется в сумке. Пенал, нет, книжка, нет, не та, боже, да хоть что‑нибудь, во что можно уткнуться, перевести внимание.

– А если серьезно, жуть какая‑то творится. Ты бы не ходила одна.

– Не будь мне мамкой, я не просила.

– И не собираюсь. Только вот к отцу пишут записочки, чтобы он особо на службе упомянул – сколько? Елену, Екатерину. Это наши Гаранова и Цветкова. А еще из других классов, двух Насть и Варвару. Пятерых, получается.

Мария расправляет ладонью помятые в сумке тетрадные листы. Тетрадь зеленая, как березовый лист. Новая, специально для сочинений по «Войне и миру». Ведь Мария за этим в школу ходит? Чтобы читать, чтобы думать о барышнях и кринолинах, чтобы поступить в пединститут и самой ходить, как барышня, среди мостов, дворцов…

– А если это маньяк, сама подумай.

– Ага, поселковый. Охотится только на деревенских дур. По крайней мере, если он сцапал сразу и Гаранову и Цветкову.

Марии делается немного стыдно. Они хоть и те еще – из интересов только как бы перед мальчишками покрасоваться, но вдруг.

– Ты хоть и не дура, Мария, но наверняка хочешь в универ, а не в лапы к каннибалу попасть. Или Кособочке.

Мария фыркает. Кособочка – это наверняка один из ее пьяных дядек. Тоже черный и злой как черт. Все сходится. А по поводу универа Фил будто мысли ее читает.

– Тебе‑то что, если сцапает?

– А то, что если поступишь, в город уедешь, подальше от своих.

Мария поднимает брови – серьезно?

– И мы сможем видеться хоть каждый день.

И тут в голове у Марии щелкает. К экзаменам готовиться. Ну конечно. Фил хлопает ресницами, длинными, золотыми, а в глазах у него отражается речная глубина. Мария хочет побросать книжки в воду, взбаламутить ее, чтобы никаких переглядок больше, никакой речной глубины. Но сидит оцепенело, руки не слушаются, не отталкивают. А Фил наклоняется и горячими губами целует ее ладонь.

 

* * *

 

Белая козочка тычется Марии в руку. Находит палец и начинает сосать. Мария выдергивает его, козочка мекает недовольно и цокает копытцами, так что с дороги поднимается пыль. Низ юбки становится серым, и Мария закатывает глаза. Фу, опять вся в пыли, слюнях – наступает каблуком единственных школьных туфель в свежую кучу. И в навозе, конечно.

Мама вытаскивает из корыта постиранное белье и развешивает на длинной веревке – от дома до хлева. Детские трусы издали похожи на флажки, красные, белые, в синюю крапинку. Мамин голос звучит у Марии в голове – жениха тебе нашли, хорошего. Мама блестит золотым клыком и грозит пальчиком – эх, Мария, девка ты буйная, что кобыла необъезженная, но жених тебе достался дай боже, сестер зависть берет. Будь благодарна, он достойный рома и друг твоего дяди Парно.

Тут нечего возразить, да и Мария еще в здравом уме, чтобы спорить с матерью.

Мария вытирает руку о юбку и идет ко второму корыту, где лежит замоченная в ледяной колодезной воде простыня. Мария ставит в корыто доску и принимается тереть привычными, быстрыми движениями, вжик‑вжик, не слишком сильно, чтобы не задеть костяшками рифленую жесть. Так же точно она будет отстирывать большую простыню с двуспальной мужниной кровати. От холода будет сводить пальцы, но она не перестанет, пока не сойдет с нее бордовое кровяное пятно. Пятно, на которое сначала полюбуется мать жениха. Тетки и сестры. А потом и весь табор – чокаясь с ее отцом, чмокая в гладковыбритые в честь праздника щеки. Достойную дочь вырастил, не посрамила, не легла под гаджо, хорошая девчонка, дай бог, теперь родит детишек ораву и… А что дальше? Мария смаргивает, чтобы пелена не застилала глаза. Дальше – новые свадьбы, новые дети, свадьбы, дети, окровавленные простыни, звон монет в бокале, или сначала звон, а потом простыни?

Вода льется прямо в траву, бурным мыльным водопадом. Мать подлетает, отвешивает оплеуху и тут же всплескивает руками и осматривает щеку – не поставила ли синяк? Свадьба ведь на носу, разве можно, чтобы невеста с синяками щеголяла. Мария позволяет утереть себе слезы, позволяет уткнуть себя в пышную материнскую грудь и по‑детски прижимается к ней, целует влажную, теплую, пергаментную от загара материнскую шею. Мария шепчет, зажмурившись, наугад – мама, дай только закончу десятый класс, дай срок, мама, я буду хорошей дочкой, я стану хорошей женой, только дай доучиться, раз уж взялась.

И мама кивает. Ладно, поговорю. Но ничего не обещаю. И Мария целует ее снова, чувствуя себя маленькой‑маленькой, младше, чем любимый ее младший брат. Маленькой Дюймовочкой, уткнувшейся в теплый ласточкин бок.