Не засыпай

Хэллидей поворошила мусор внутри пакета рукой в перчатке. Там были огрызок яблока и пустой стаканчик из‑под йогурта того же производителя, что и в холодильнике. На дне лежали скомканные желтые листочки для заметок. На одной из бумажек черным маркером было написано: «НЕ ЗАСЫПАЙ». На других были не менее странные сообщения: «НЕ ОТКРЫВАЙ ДВЕРЬ», «НЕ ОТВЕЧАЙ НА ТЕЛЕФОН».

– Детектив Хэллидей, вам лучше подойти сюда, – позвал Лавель. – Вы захотите это увидеть.

Она протянула мусорный пакет эксперту‑криминалисту для сбора улик и присоединилась к Лавелю в спальне. Пока она осматривала мусор, фотограф стянул простыню, чтобы продолжить снимать жертву. Без простыни стали видны подошвы ног убитого. Они были изрезаны и сильно окровавлены.

– Многочисленные порезы на ступнях, – констатировал Лавель.

– Странно. Зачем старательно резать ступни жертвы, оставив на ее теле всего одну колотую рану? – Хэллидей присела у изножья, чтобы поближе посмотреть на порезы. – Будто бы убийца не мог определиться, сдерживаться ему или нет.

– Может, у убийцы фут‑фетиш, – предположил Лавель. – Зачем еще изрезать стопы в лоскуты?

– Чтобы добыть крови. – Хэллидей поднялась. Ее глаза осматривали спальню. – Убийце нужна была его кровь.

– Зачем убийце понадобилась его кровь? – спросил фотограф. Он нагнулся и прокрутил линзы в объективе, чтобы крупным планом взять стопы жертвы.

Хэллидей пробежала фонариком вокруг кровати в поисках ответа. Луч задел маленькую каплю крови на плюшевом сером ковре. А затем еще и еще одну. След вел к жалюзи. Хэллидей потянула за шнур и подняла их, обнажив большое окно во всю стену.

Кровью написанное на стекле сообщение гласило: «!ЬСИНСОРП». Вспышка камеры осветила комнату, когда фотограф сделал снимок.

– Невнятица какая‑то, – сказал он.

– Это зеркальная надпись. Она сделана задом наперед, чтобы ее можно было легко прочитать с улицы, – ответила Хэллидей.

– И что тут написано? – спросил фотограф, сделав несколько фотографий.

– Тут написано: «ПРОСНИСЬ!»

 

Глава шестая

 

Среда, 8:35

 

Голуби воркуют у моих ног, пока я дремлю на лавочке в парке. Мое тело покачивается, двигаясь влево‑вправо, будто маятник, когда я проваливаюсь в сон, резко просыпаюсь, и так снова и снова. Все это время меня гложет чувство, словно что‑то не так.

Я вздрагиваю от сирены пожарной машины. Я открываю глаза и тут же слепну от солнца. Прикрывая лицо рукой, я часто моргаю, пока глаза привыкают к яркому свету. Дезориентация пропадает, будто лопнувший пузырь, когда очертания, возникшие в слепящем свете, превращаются в арку.

Я в Вашингтон‑Сквер‑парке. Об этом говорит мне арка. Я часто прихожу сюда летом выпить кофе и насладиться солнцем перед тем, как направиться к психбольнице, в квартале от которой находится мой офис.

На колене лежит бумажный пакет с остатками апельсинового кекса с маком и пустой кофейный стаканчик с высохшей молочной пенкой на крышке. Это мой стандартный завтрак навынос. Единственное, чего не хватает – моего телефона, который я обычно оставляю на своем столе, прежде чем пойти сюда, чтобы отдохнуть от непрекращающихся весь день рабочих звонков.

Теперь, когда глаза привыкли к свету, я замечаю, что в сером небе нет ни одного голубого просвета. Оглянувшись вокруг, я вижу и другие несоответствия.

Люди ходят по парковым дорожкам в шарфах и застегнутых пальто – или в свитерах бледных цветов, подходящих их понурым лицам. На деревьях нет сочной летней листвы. Как раз наоборот. Кизилы и вязы представляют собой массивы хрупких веток в последних муках увядания. Кучи опавших листьев разбросаны вдоль тропинки – они сорваны ветром, который наполнен легко узнаваемым холодком приближающейся зимы.

Я растеряна оттого, что уже почти зима, ведь мое последнее воспоминание перед тем, как я проснулась на этой скамейке, было таким: я сидела за залитым солнцем столом у офисного окна, печатая на ноутбуке, а на улице стоял прекрасный летний день.

Стационарный телефон отрывисто позвонил.

– Лив слушает, – сказала я в трубку.

И вот я просыпаюсь тут, на скамейке.

Я моргаю, чтобы разорвать паутину из остатков сна, виноватых, должно быть, в моем замешательстве. От холода я не чувствую рук. Я сжимаю и разжимаю кулаки, чтобы восстановить кровообращение. Делая это, я замечаю, что они покрыты надписями.

В детстве я писала на руках, пока мама не вышла замуж за супруга номер два. В отличие от меня, Стейси, дочь Рэндела от первого брака, всегда возвращалась из школы чистенькой. Стейси никогда не писала на тыльных сторонах ладоней и не рисовала на них каракули. Ее хвостик на голове всегда был аккуратным.

– Почему ты не можешь быть как Стейси? – спрашивала мама, отправляя меня в ванную отмывать руки. – Старайся больше не писать на руках, Лив. Ты же девочка, – говорила она мне с южным акцентом, который подхватила, чтобы не выделяться на чванливом деревенском фоне Рэндела.

Это был отголосок ее предыдущей жизни, когда она, мать‑одиночка, обслуживала столики в ресторане в Джерси, который, как заявлялось, подает лучшие стейки на Восточном побережье. Там‑то мама с Рэнделом и встретились. Он пришел в стейк‑хаус поесть, находясь в командировке. Мама обслуживала его столик. Три недели спустя они поженились. Я держала букет. Я держала букет на всех ее свадьбах.

Несмотря на попытки мамы вылечить мою привычку карябать на руках, видимо, она ко мне вернулась. Я пристально смотрю на украшающие кожу спирали, выведенные синей и черной ручками. Линия идет под рукава моего свитера. Под каждой костяшкой написаны буквы, складывающиеся в слова: «Н‑Е З‑А‑С‑Ы‑П‑А‑Й».

У запястья написано: «НЕ СПАТЬ! Я ЗАБЫВАЮ ВСЕ, КОГДА ЗАСЫПАЮ».

Для усиления я дважды это подчеркнула. Я уснула прямо тут, на этой скамейке в парке. Не могу не задаться вопросом, что же я забыла.

Шорох в кустах спугивает голубей, с курлыканьем они взмывают вверх в кутерьме крыльев и падающих перьев. Я чувствую, что среди всей этой суеты кто‑то пугающе пристально следит за мной. Кто бы это ни был, он исчезает, как только птицы улетают прочь. Я в опасности. Нутром чую.