Невостребованная любовь. Детство
– Нет, внученька, они не предатели, они были верны своей чести и долгу офицеров царской армии. Так судьба распорядилась, так видно было угодно Богу, послать им такое испытание. Они так же, как я, пошли воевать за Родину, за народ наш, за землю нашу. Вот такая она Гражданская война, нет в ней виноватых и правых нет. А сестру раскулачили.
– За что раскулачили, кто раскулачил?
– Я раскулачил так же, как старого жида.
– Да как же так – ничего не понимаю! Почему ты её раскулачил, ты же брат ей?
– Почему? – дед вздохнул. – Очень много этих «почему?». По указу партии. На собрании бедняки решили, кого раскулачивать. Вот такая она Гражданская война, искать в ней справедливость – дело сложное.
– А что стало с тем, который нанял убить мать с мальчиком?
– Убили его впервые же дни волнений борьбы за советскую власть у нас в селе. А сестрёнка наша младшая, Танюха: когда её по этапу вели, в Екатеринбурге остановка была в загоне для скота напротив одного дома, который конвоиры называли «Дом особого назначения». Видели осужденные, как из дома трупы выносили, да на телеги грузили, много трупов и слышали разговоры конвоиров, что в том доме царская семья жила… Пробыла она в ссылке семь лет, в село не захотела вернуться, теперь она где‑то в Челябинске живёт.
Много лет спустя баба Таня, в семидесятые годы прошлого века, этот факт подтвердила мне лично, когда ещё не было ничего официально опубликовано о царской семье. Она рассказала, что тогда все арестанты поняли и не сомневались, что царскую семью убили.
– Ничего не понимаю! – сказала внучка.
– Подрастёшь, поймёшь. Сейчас тебе следует обязательно понять лишь одно, что никто и никогда не должен знать ни о фотографии, ни о моём рассказе. Иначе приедет за мной Чёрный воронок.
– Да что ты, тятя? За тобой‑то за что? Ты хороший, ты столько сделал для людей, для страны. Тебя все уважают, зовут только Николай Афанасьевич. Ты же главный тут был. В Гражданскую войну, говорят люди, вы с бабой много сирот приютили, кормили и заботились о них. Ты добился, чтоб здесь детдом открыли. А о братьях твоих ты что‑нибудь слышал?
– Нет, Надюха, это не в счёт. Все делали для страны всё, что только могли, и то, чего не могли, всё равно делали. Да и детей чужих у нас было всего четверо: Гриша, Митя, Андрей и девочка Полина. А остальные‑то, так или иначе, родственниками были, в основном племянники двоюродные. О брате старшом слыхал: он большим революционером стал, да убили его. Люди сказывали: когда они отступали, мёртвого его несли от села к селу, не бросали – с почестями хотели похоронить. Где похоронили и как – не знаю. Про среднего брата ничего не слышал.
Дед встал, спрятал фотографию и показал внучке, где лежит крестик.
– Ладно, иди домой. Я что‑то утомился, полежу немного да дальше шить буду. Мать‑то молоко налила тебе, возьми.
Принято было в крестьянских семьях после того, как в семьях появлялись дети: мужу называть жену – мать, а жена в свою очередь называла мужа – отец, а когда появлялись внуки, муж называл жену – бабушка, а жена мужа – дедушка.
– Да хлеба возьми, видно забыла положить‑то, старая. Да не бойся, не ты берёшь – я даю.
Деду долго лежать не пришлось, пришли из школы две дочери. Школа находилась в полуразрушенной церкви. Вернее, в запустении находилась верхняя часть церкви, куполов с крестами на ней уже не было, пустовала звонница. Само здание было отремонтировано, отремонтировано было ещё несколько помещений и домов, когда‑то служившие монастырем и подсобным помещением для служителей храма божьего. В одном помещении, около церкви, находился совхозный гараж. В здании бывшего монастыря размещались классы начальной школы. Младшие дети учились в первую смену. Средние классы обучались в каменном старинном здании школы семилетки, что находилось в двухстах метрах через дорогу от церкви. Старшие классы и ученики вечерней школы учились в этой же школе во вторую смену. В первую смену ходил на учёбу и Витя, брат Нади. Сама Надя училась во вторую смену. С утра, ни свет, ни заря бегала к деду с бабкой помогать по хозяйству.
Николай раздал дочерям задание, что необходимо сделать за вечер, а сам сел за свою Зингеровскую швейную машинку и стал шить. Хорошая машинка: шьёт всё без разбору, не капризничает. Вот и сейчас дед шил для колхоза из брезента тенты, надо осенью зерно закрывать от дождя, сараев‑то в страду не хватает. Отец всегда был образцом трудолюбия и не давал воли детям, это и спасало их от голодной смерти. Свою швейную машинку называл не иначе, как кормилицей. Отец всю зиму шил полушубки и любую другую одежду, чинил обувь. Катал из шерсти валенки и отдавал их людям за еду. Отец сказал:
– Завтра праздник 8 марта, может домой Галина приехать.
– Везёт же ей. В городе выходные есть, деньги получают. Даже зимой талоны на продукты дают. А нам паспорта и те не выдают.
По‑хорошему позавидовала младшая из четырёх сестёр, Нина.
– А ты, как она, за городского замуж выйди, и дадут, – ответила ей старшая из сестёр Люба.
– А где его городского‑то в нашей глуши взять?
– А где Галюха взяла? Поехала город посмотреть и познакомились. И не шофёр какой‑то, а на кафедре, в институте преподаёт. Будешь хорошо учиться и работать в совхозе, пошлют от совхоза на учёбу и паспорт выдадут.
– Выдадут, только после учёбы надо будет лет пять‑десять в совхозе отработать. А просто так тут разве съездишь: денег нет! Галя‑то ведь шаль у Марии взяла, принарядилась. А нам надеть‑то поприличней нечего. Да с утра на работу, вечером в школу, без выходных‑проходных.
– Так Галюха тоже работала и в школу ходила. А тебе работа не грозит, тебя по дому‑то ничего делать не заставляют. Ты Надюхи на два года старше, а поставь вас рядом и не поймёшь, кто из вас старше. Поскрёбышек, есть поскрёбышек. Тятя с мамкой тебя в возрасте уже родили, вот и растёшь хворой. Надька‑то вон, фигурой‑то какая сбитая! И не скажешь, что ей двенадцать лет. Мария нарожала, а сама в петлю залезла, теперь корми ещё два рта, – Люба недовольно поджала губы.
– Зачем ты так о ней, о мёртвой? Не понимаю, – добрая и простодушная Нина, на самом деле, не понимала злости Любы на их покойную сестру.
– Не твоего ума дело, мала ещё что‑либо понимать, – огрызнулась старшая. Люба с силой выдохнула из груди воздух, задержала дыхание, зло сверкая глазами. Было видно, что она старается не дать злости выплеснуться наружу.
– Она же нам сестра, почему ты её всегда так ненавидишь?
– Не всегда! Раньше я любила Марию, а ненавидеть стала только после её первого замужества.
– Стало обидно, что она вышла замуж, а ты в девках засиделась? – предположила Нина. – А почему ты в город не уезжаешь? Там ты быстро замуж вышла бы, ты красивая и смелая.
– А на кого я стариков оставлю, да тебя хворую, да этих сирот при двух‑то живых отцах? Нас четверо, да их двое. Куда бы ещё ни шло Витю кормить, а эту воссигалку Надьку? Почему мы должны кормить эту кобылу?
– Тятя добрый, он в войну чужих кормил, а эти родные.
– Глаза бы мои не ведали бы этих родственничков!
– Люба… – что‑то ещё хотела сказать Нина, но сестра её одёрнула:
– Тише ты, тятя услышит. Шьёт, шьёт, а всё слышит!
– Вы чего, девки, там, словно сороки растрещались? Любаха, ты опять собираешься куда‑то идти? – спросил отец.
