Невостребованная любовь. Детство

– Что же ты такое говоришь? – спросила Надя, она ожидала от тёти, если не сочувствия, так хоть какую‑то поддержку.

– А ты что же думала, я тебя жалеть буду? Твою мать не жалела и тебя не пожалею.

Надя подумала: «Что же я могла ждать от неё? Хорошо хоть пустила», – и спросила вслух:

– Почему ты всю жизнь не любила меня? Что я тебе плохого сделала?

– Ничего. Сам факт твоего существования бесил меня, – чистосердечно призналась тётка.

– Как так? – изумилась племянница.

– Просто я смотрела на тебя и понимала, что ты должна была быть моей дочкой, а не дочерью Марии.

– Как так? – ещё больше удивилась Надя.

– Егор мне нравился. Чем твоя мать могла увлечь его? Не знаю. Песнями своими заколдовала, что ли? Так и я, вроде, неплохо пою. Егор отверг мою любовь и женился на Марии. Тут ещё меня твоей нянькой сделали. Не могла я ей этого простить. Подговорила Веру, твою мачеху, чтобы та подыграла мне, местные не стали бы мне помогать. Оговорила я твою мать, а Вера подыграла, вот Егор и поверил, что Мария нагуляла тебя и ты не его дочь. Ушёл он от Марии, но женился не на мне, а женился на Вере. Мария во второй раз замуж вышла, за татарина вышла, и жили душа в душу. Я была уже зрелой девицей, а в деревне сидеть в старых девах стыдно, хоть и время послевоенное. Я не из хилых, хромых да страшных невест, я девка‑то видная, сильно задевало меня это. Если бы Мария и татарин плохо жили, не так больно было бы мне смотреть на их счастье. Вот я и его обманула, он ведь залётным был мужем, быстро поверил, что жена гуляет без него.

– Грех‑то какой! – вырвалось из груди Нади.

– Да брось, святоша! Каждый в этом мире выживает, как может.

Надя встала, подошла к лавке, где спали её уставшие дочки, обернулась, тётка злорадно спросила:

– Ещё что‑то хочешь узнать?

– Это ведь ты в детстве слизывала сливки с кринок с молоком и своровала конфеты со стола?

– Я, кто ж ещё! Мне сливки казались такими вкусными! А ты чего тогда краснела? – улыбаясь, подтвердила Люба.

– Мне казалось, это так стыдно: слизывать тайком сливки, когда все голодают, – ответила племянница.

– Не краснела бы, никто на тебя и не подумал. Ещё вопросы есть?

– Почему ты всегда называла меня Никитишной?

– А ты кто? Никитишна и есть! Та бы не краснела, так бы и не отсидела четыре года за воровство, которого не совершала.

– Люба! – Надя аж вскрикнула, – так это ты была, ты взяла горох?

– Я! Неужели до сих пор не догадалась, тупая ты наша? Я взяла и не жалею. Когда отец с матерью не смогли подняться, и Нина слегла, я решилась. Стала ходить по ночам к сторожу амбара с семенами и, в конце концов, подлегла под него. А ведь я тогда ещё девкой была. Не горох, так не знаю, выжили бы отец с матерью, да Нина или нет?

– Господи, Люба, покаялась бы ты перед Никитиной, раз уж перед моей матерью поздно каяться, – посоветовала Надя тётке.

– Что? Чтоб я, Любушка‑ка Семёнова, перед кем‑то каялась! Чтоб я Любушка‑ка Семёнова попросила прощения у Никитишны – не будет такого никогда, – гордо выпрямилась тётка.

– Тебе же легче будет. Сними грех с души.

– Легче? А мне и так легко. Я, чай, в столовой совхозной работаю, плачу за чашку, а домой приношу столько, сколько мне надо. А Пётра моего, хоть и молод, Петром Ивановичем величают, хотя и простой комбайнёр. Медаль вон получил за добросовестный труд. Я молода дурой была, всё по возрасту посолидней себе искала. Оказывается, молодым завладеть проще. Главное, чтоб ты у него первой была, значит, любима и уважаема всю жизнь будешь. А твоя честность много счастья тебе принесла? Весь день вон с малыми сюда шла. А Никитишна пусть спасибо скажет, хоть жива осталась. В деревне с таким характером могла и не выжить, просто с голоду сдохла бы. Не была бы дурой, не посадили бы. Ты такая же лохушка, как и она. Не умеешь себя защищать.

– Что же ты такое плохое говоришь о ней? Это она за тебя отсидела.

– А ты хотела, чтоб я сидела вместо неё? – вызывающе подбо‑ченилась тётка.

– Если бы тебя посадили, ты сидела бы за себя.

– Ты, святоша, со своим братцем тоже со стола отца с матерью ели. Не объедали бы стариков, может, и горох не понадобился бы!

Муж тётки проснулся, в одних трусах вывалился из горницы:

– Чего орём бабы? Кто тут куда, какой горох? А ты, – обратился он к Наде, – чего стоишь, иди со скотиной управляйся! Чего смотришь, думаешь, тебя в три‑то глотки тут запросто так кормить будут? Давай, давай иди!

Зашароебился и шлёпнулся задом на лавку. Люба испуганно смотрела на мужа: а вдруг он всё слышал. Но Пётр снова захрапел и чуть не свалился на пол с лавки, Люба поддержала его и наклонила обмякшее тело пьяного мужа вдоль лавки, чтобы впредь не упал.

Надя молча одела девочек, взяла младшую на руки и свой кошель, старшую едва растормошила, принуждая ту пойти за ней. У порога остановилась, перехватила кошель в другую руку, в которой держала ребёнка, и свободной рукой погладила пальто, что висело на вешалке у входа, и сказала:

– Пальто‑то мамино. Ты взяла его на вечер, на свидание сходить, а всё ещё носишь! – не прощаясь, вышла из избы. Хлопнувшая дверь, привела в чувство Петра, он обвёл избу мутным взглядом и спросил:

– А эти‑то где?

– Ушли, – ответила жена.

– Так это, что получается? Я их выгнал? – едва ворочал языком муж.

– Ну, выгнал, так выгнал, – с довольными нотками в голосе сказала жена.

– Нехорошо как‑то на ночь с детьми‑то, – изобразил на лице Пётр раздумье.

– Ничего. Тут всего четыре километра, дойдут, – успокоила Люба мужа, – через час дома будут.

Люба переживёт всех своих сестёр. Но Бог не забудет о её грехе. Она переживёт своего второго сына. Переживёт своего младшего сына – шестого из детей, который получит ранение в позвоночник во время войны в Афганистане. Он вернётся в село, женится на женщине с ребёнком, усыновит её сына. Жена ему родит дочь, а позже ещё двух сыновей. Старая рана даст о себе знать, врачи предрекут ему полную неподвижность. Он повесится, оставив записку: «Хочу, чтоб мои дети запомнили меня здоровым».

Показал отец «дорогу» своим сыновьям: спустя несколько лет на кладбище, после погребения покойницы бабы Любы, когда народ стал расходиться, я повернулась в ту сторону, где, помнилось мне, должна быть могила младшего сына бабы Любы – тёзки и друга моего родного брата Василия, с которым я приехала на похороны, – мне сказали:

– Да, вот здесь могилка Васи и его сыновей.

– Как сыновей?! – меня словно током ударило.

– Все трое повесились, – тихо сказала женщина.

– Как повесились? Как это – втроём повесились?

– Они не враз. Они по очереди, через некоторое время. Тёмная здесь история.