Первое поле
Крыша была более высокая, конусом. Когда все выползли, Матвей попросил ребят взять девочек за руки – один слева, другой справа – и провести их по крыше до соседнего дома, что и было сделано. Так, совсем как в лучших традициях разбойников, не свалившись, цугом дошли до следующей, более высокой крыши, но и тут опять повезло. К торцу дома была приставлена крепкая лестница. Головы пока не кружились. Первым поднялся Матвей. Сел на широкий верх кирпичной стены, осмотрелся. Конус следующей крыши был совсем рядом под ногами, можно спрыгнуть. Далее такие же дымовые трубы, растяжки. И повернув лицо к стоящим внизу одноклассникам, показал большим пальцем, что можно лезть. Про Наташу и панталоны как‑то уже и забылось. В азарте приключения девочки совсем забыли о себе. Матвей стоял на коленях на стенке и держал две тетивы лестницы руками. То, что брусья, к которым прибиты ступени, называются тетивами, Матвей узнал случайно в журнале «Техника молодёжи». А Наташу на сей раз прикрывал Колька Леонов. Колька уже год как любил Наташу, из‑за чего Матвею, сочувствующему и поддерживающему друга, часто приходилось торчать с ним на улице под окнами Заугорской, которая жила на третьем этаже Дома композиторов. Новая крыша была проще, не такая конусная, но на следующий дом с неё невозможно было попасть, и всем пришлось спускаться во двор. Стараясь не шуметь и не топать, как воры, спустились вниз и вышли во двор. Во дворе Матвей попросил всех не шуметь и стоять на месте, а сам пошёл разведать, как там на улице с милицией. Народу на Горького прибавилось, шли уже и по тротуарам. Шеренги сбились, и людям приходилось двигаться перебежками, нагонять, чтобы замкнуть (заполнить) прогалы.
Матвей вернулся, рассказал, что видел, и предложил свой план внедрения:
– Выходим цепочкой, девочки внутри, как только шеренга распадётся, забегаем так же цепью и нагоняем тех, кто перед нами окажется! Не отставать, не отрываться. Как в строй встанем, берёмся за ладони. Девочка, мальчик, ну, в смысле через одну, одного! Понятно?
Выйдя из калитки ворот, ребята постояли и по команде быстро цепью оказались среди радостных взрослых какого‑то института. Матвей выбрал среди них подходящего дядю и попросил не выдавать милиции. Тот удивлённо посмотрел на Матвея, махнул рукой:
– Какая милиция, такая радость!
И так, колыхаемые движением, шумом, возгласами, песнями (а пели тогда все и всё знакомое), прошли мимо Юрия Долгорукого и сверху площади стали смотреть вперёд, где слева уже краснело здание Музея Ленина, прямо – Исторический, и была видна уже Угловая Арсенальная башня Кремля. Матвей передал по цепочке ещё крепче держаться друг дружки. Народ, как будто его кто‑то огромный и всесильный огромной лопатой двигал влево‑вправо, колыхал эту радостную гигантскую людскую реку. Иногда ряды так сильно сжимались, что становилось больно. Но девочки не пищали, охваченные общим движением, общей радостью. Ну а восьмиклассникам мальчишкам и нельзя было пищать. Только сильнее стискивали локти и поглядывали друг на друга. Ребятам, понимая всю ситуацию, пытались помогать старшие, и тут Матвей вспомнил, как мама рассказывала, как в день похорон Сталина её чуть не раздавило толпой. Тогда чьи‑то мужские руки, увидев её побелевшее лицо, сумели её выдернуть вверх, подняли и кувырнули рядом в кузов грузовика. Как‑то от всего этого стало и не до песен с улыбками. Всех уже несло к Красной площади, сильнее сжимая. Шеренга с восьмым «А» оказалась ближе к Александровскому саду, и, проходя мимо, Матвей заметил, что не стало Иры Мишиной (что исчезла Ира Мишина). Но Матвей даже не успел серьёзно испугаться, как новое сжатие заставило всех собраться и выдержать давление. Уже по камням брусчатки поднялись к Красной площади, и тут шеренги раздались, стало просторно и не так страшно. Справа передали, что Ира случайно отстала и её понесло вверх к забору сада. На следующий день в школе Ира рассказывала, как она страшно испугалась и испуг её отпустил, когда уцепилась за прутья забора сада и так там простояла несколько часов, пока не схлынул народ.
На брусчатке Красной площади стало просторней. И как будто никто уже не отрывался, но Матвей видел только Машу Слоним, Наташу Заугорскую и Таню Рощину. В ряд шли Игорь Шишкин, Генка Гельфенбейн, Коля Леонов, Николай Рубаков, Петька Фомин и Толик Беленький. И шли они – уже шли, их уже не несло – всего в пятнадцати метрах от Мавзолея. Уже стало видно всех, кто на трибуне: Хрущёв посверкивал лысой головой и махал шляпой, Косыгин, всё политбюро и посередине (они уже вот‑вот подойдут) Юрий Алексеевич – во всю ширь лица улыбка. Девчонки запищали, что ничего не видно, и ребята по двое в замок схватились руками, присели, чтобы девочки могли сесть на такие табуретки. И девочки сели, взялись руками за плечи и немного, но поднялись выше мальчишек. Коля Леонов, как самый сильный, посадил Люду на плечи, откуда она тут же затрещала, что видит и видит хорошо Юрия Алексеевича. Матвей остановил свои глаза на Гагарине и не отрываясь всматривался в лицо, в улыбку, смотрел, как он махал людям то одной, то другой рукой, отвечал на их «ура!». И сама мысль, как будто простая, что это именно он совсем недавно летел очень высоко над землёй, в космосе, что это он, Юрий Алексеевич, был в космосе. Наш, русский лётчик! И это его фотографии в майорских погонах были напечатаны во всех газетах и смотрели на нас на улицах с газетных щитов. Вот она, свершившаяся сказка и её герой… на трибуне Мавзолея, и это он машет Матвею и его классу рукой. Красная площадь, проходя мимо Мавзолея, затихала, все идущие затихали и всматривались, старались впитать это лицо, эту улыбку и… его руки, которые он то и дело поднимал, размахивая ими в приветствии. Рядом улыбалось политбюро, но ребята их не видели. Только Гагарин! Часа через три все были уже дома. Счастливые и уставшие.
Байкал
Глубина 1620 м. Впадает 336 рек. Вытекает только Ангара
Перед Байкалом, о приближении к которому уже стали говорить попутчики и на берег которого всё же неожиданно выкатил состав, и открылось огромное водное пространство, и Матвей прошептал, само собой получилось:
– Славное море, священный Байкал.
Толик и Матвей выбежали в тамбур и впились взглядами в окно двери, которую предусмотрительный кондуктор закрыл на ключ. Море открывалось всё больше и больше, дальше и дальше. Берег извивался, а пути приближались и отдалялись от накатывающей на берег байкальской волны. Само совершенство – этот водный простор и его бесконечность. И ребята замолчали и уже не отрывали восторженных взглядов от Байкала. Из другой двери была видна поднимающаяся вверх сразу от полотна дороги стена, где пологая, где обрывом; блестел камень спускающейся к берегу сопки или горы, на которой то часто, то редко стояли деревья. Над Байкалом кружили белые чайки.
На станции вместо тепловоза присоединили паровоз. Настоящий, чёрный, с красными колёсами и блестящими рычагами. Паровоз, перед тем как дёрнуть вагоны, коротко и как‑то так целеустремлённо гуднул красивым паровозным гудком, им же рявкнул, пустил, не жалея, вбок из‑под себя струю пара. Как через силу, сквозь зубы, но всё же дёрнул за собой вагоны; они отозвались ему ударами буферов. Проводник, седой, тощий (фирменный пиджак прямо почти висел на нём), поправил свои усы, убрал флаг в чехол на два флажка, пришитый сбоку к сумке из кирзы, похожей на военную.
– Ну вот, теперь под дымком пойдём. Веселее будет.
И, закрыв дверь, ушёл в вагон, а ребята ещё долго смотрели в окно. Анатолий случайно опёрся на ручку двери, и она, к их радости, открылась, и уже при открытой двери, дыша (вдыхая) полной грудью целебный сибирский, байкальский с примесью паровозного, воздух, глядели на прибрежную полосу в редких брёвнах плавника, щепочек, на удивительно чистую, прямо посеребрённую воду, тихо переговаривались. Ребята стояли, прижавшись друг к другу, в тамбуре. Матвей первым не выдержал:
