Поймать тишину
– Прожить‑то проживём, а вот как? Ты ж у меня красавица! Тебе бы наряды примерять да на иномарках кататься, а не навоз грести кажный день.
– Пе‑еть, ты чего?
Грустнее грустного сделается взгляд у Петра Тимофеича. Недобро ссупятся, нахмурятся лохматые брови, волком пробежит по усталому лицу тень горькой безысходности.
– Ничего, Лизань, это я так.
– Прекрати чепуху молоть.
– Да разве ж то чепуха? Ведь не старики ещё, а жизни путёвой не видывали.
– Ладно, Петь, что есть, то и наше. Значит, так Господь велел. Детишек поднимать нужно, некогда тут задумываться да паниковать.
– Я не паникую. Только здоровья всё меньше становится. Сегодня на сто пятьдесят седьмой лопате как хряснуло в пояснице, аж мотыльки перед глазами полетели!
– Ты чего их, считаешь? – удивлялась Елизавета.
– Да так, ради спортивного интереса. Просто кидать – с ума сойти можно. А то: швырнул я триста лопат снега да с полсотни навоза – уже знаю, что не зря день‑деньской прожил. Опять же на обед заработал. Опять же соцсоревнование сам с собой устраиваю. Сегодня столько‑то, а назавтра стараюсь на десяток прибавить. И тогда чувствую себя победителем! А?!
Елизавета молча, многозначительно смотрела на мужа. Словно подпиленный коряжистый дубок медленно ворочался перед ней на старом потёртом диване. Было видно, что каждое движение давалось ему непросто.
А Петро продолжал:
– Ты, Лизань, если что, не обижайся. Не то думалось раньше, совершенно не то. Все планы рухнули и покатились кубарем под горку. Даром, что сараи от скотины ломятся, а никому она не нужна. Вишь, уже добрые полдекабря сдалось, а свиней продать невозможно. Говорят, в Китае да в Бразилии закупили мяса на всю Россию. И так каждый год. Колотись, мужик, почём зря!
– Может, наладится ещё, Петь, – сама не веря своим словам, тяжело вздыхала Елизавета.
– Нет, не наладится. Я так понял: решили деревню совсем уничтожить. Её и так не осталось. Ты поглянь, в Краюхе целые улицы пустых домов! Нет, не нужна новой России деревня…
Елизавета делала задумчивое лицо, словно в уме что‑то прикидывала. После, задумчиво же, отвечала:
– Да, ведь твоя правда. – Слегка поразмыслив, добавляла: – Сашок вернётся из армии, нужно в город отправлять. Чего тут сидеть? Неровен час, останется в Краюхе. Сгниёт, как мы заживо сгниваем!
Только глубоко вздохнёт Петро, помашет начинающей лысеть головой.
– Дело говоришь, мать, дело. Гнать его отсюда надо. Гнать и роздыху не давать. Не дай бог останется да врастёт в эту землю! Может, у кого‑то она и считается богатством, а у нас одни слёзы да горб раньше времени. Оксана наша – молодец! Выучится, будет жить‑поживать. Авось женишок городской сыщется, богатенький.
Улыбнётся Елизавета (о дочери муж вспомнил), а затем с тревогой посерьёзнеет:
– Выучится‑то выучится, но профессия больно не городская: ветеринар. С детства ко всякой живой твари неравнодушна.
– Да ладно тебе, – подбодрит Петро. – Будет где‑нибудь в лечебнице собачек да кошек врачевать. Богатые теперь детишек не водят, всё больше живность всякую, чтоб не скучно было. Опять же на деньги никто не позарится.
– Эх, дай Господь устроиться ей на хорошее место. Сейчас отучиться – ещё ничего не значит. Люди, вон, с двумя высшими образованиями по базарам шмотками торгуют.
– И такое бывает. Но нужно надеяться на лучшее, а худшее само придёт…
В таком духе проговорят Петро с Елизаветой до самого полудня. Потом, отобедав, идут на базы – поить скотину. Недалеко колодец, метрах в пятидесяти, а воды носить ведер пятнадцать минимум.
Пока напоят всех, пока подчистит хозяин навоз, там, гляди, вечер не за горами – снова да заново управлять худобину нужно: сено раздавать, зерна сдробить. Да не приведи господь, свинья доску на полах сорвёт. Заматерится Петро, разнервничается до белого каления; сопит, а деваться некуда. Дядя чужой не придёт на помощь.
Уже затемно, мокрый как мышь, еле ввалится в хату. Разденется, поужинает – и к телевизору. Ещё не закончатся «Вести», а он уже дремлет. Подойдёт Елизавета, прикроет хозяина одеяльцем, выключит телевизор и, глубоко вздохнув, сама умостится отдыхать. А Петро проснется среди ночи и тихо лежит, боясь шевельнуться: то спину у него ломит, то в боку колет! Потом всё‑таки, деваться некуда, встанет, сходит «до ветру», а после полчаса укладывается: так лечь неудобно и этак. Вот и всё счастье, вот и всё будущее!
Не зря покойный отец предупреждал насчёт новой жизни. Давненько было, больше пяти лет назад, а помнится, как сегодня…
…Колхоз распался. Петька работал уже в «Агро‑Холдинге», но в последнее время чаще стал задумываться над тем, что пора уходить и оттуда.
Одними из первых обрабатывались краюхинские поля, после механизаторов, как солёных зайцев, гоняли по всему району. Бывало, отпашет Суконников смену где‑нибудь в Гремячем или Вертячем, – а это добрых шестьдесят километров от дома. Вахта пока соберёт по полям трактористов, потом пока довезёт до Краюхи – гляди, назад на смену собираться пора. Не дело. Натрясёшься за ночь в тракторе, а потом ещё полдня в уазике – внутренности хоть выплёвывай! Не дело. Работа хороша, когда она рядом, через дорогу.
А как уходить, если домашнее хозяйство не окрепло? Поэтому выбивался Суконников‑младший из сил, но старался отчаянно. Спал по два‑три часа в сутки. Остальное прихватками додрёмывал: то на своротах в тракторе; то в вахтенной машине, невзирая на дикую тряску.
Чтобы перезимовать лишнюю овцу и телёнка, приходилось ему на склонах и в низинах балок вручную, косой выкашивать густой, набористый травостой. Тяжело, но куда денешься? Это в колхозе бывало: среди дня привезут сено, вечерком, по холодку, стогомётом сметают в стожок – всё быстро, бесплатно. Да где он, тот колхоз?
Почти всегда помогал отец. Он хоть и пенсионер, но был ещё крепок. В загонке сыну старался не уступать. Ручку идёт за следом – знай поторапливайся, а то смахнёт, как одуванчик.
Взмокреют рубахи на Суконниковых, застит глаза солёный пот, захочется хлебнуть студёной водички – стой, работа!
– Перекур! – оборачивается к отцу Петька. – Косы точнуть надо да попить.
– Всё б вы, бляха, пили, – недовольно бурчит Тимофей. – А поточить не мешало бы.
– Вот и я говорю.
Сядут уставшие косари под чахлой степной кислицей, попьют из термоса воды, повздыхают.
– Двадцать первый век на дворе, а нас будто в первобытный строй откинуло, – сокрушается Петька.
– Ещё не туда вас забросит, – снова ворчит отец. – Бабка рассказывала, как они на хозяев работали. Сдыхать будешь, а он тебе лишней копейки не заплатит. Так что попили – и в борозду, чтоб своё было!
– Ты прям ко мне сегодня неравнодушен, – косится сын, с тоской понимая, что старший говорит правду.
– Да я так, не обращай внимания.
