Поймать тишину

– Наведи и мою косу, – просит Петька отца. – Я яблочка разыщу.

– Не рвал бы зеленца, а то живот скрутит, – деловито советует Тимофей, встав и примеряясь бруском к косе.

Вжих, вжих, вжих! – раздаётся глухой металлический звук.

– Тупущая, бляха! Будто ты ней не траву косил, а дрова рубил.

– Ничего, поправится. – Петька откусывает зелёный бок найденного крохотного яблочка‑кислицы и, скривив скулы, бросает его подальше в высокую траву. – Вот это кислятина! Аж челюсти свело!

– Я говорил, – ухмыляется отец.

Наточив косу, осторожно кладёт её поодаль.

– Гляди не наступи, – деловито предупреждает. – Теперь будет брить, как лезвием.

Снова сел. Вскинув взор в безоблачное небо, припомнив о чём‑то далёком, задумчиво продолжает:

– Помнится, косили коллективное, в пойме реки. Сначала на колхоз, а потом для себя. Становимся человек двадцать мужиков – и пошли по ручке. Гоны длиннющие! Две, три ручки в день пройдёшь – всё! К вечеру от усталости руки‑ноги трясутся. Зато весело. Это где‑то в пятидесятых годах…

– О, куда нас отбросило! – нетерпеливо перебил Петька, присаживаясь рядом с отцом.

Тот будто не слышит, ворочает языком:

– Вручную всё накашивали, бляха! Тогда многие по корове держали, не больше. Это теперь богатеем. Ну я о чём и к чему… Кормакова знаешь?

– Деда Степана? Знаю, а как же…

– Он постарше. Теперь ему годов под девяносто. А в ту пору молодой был, здоровый как бык! Мы на длинных перекурах косы отбивали, а кто не умел, тот к дядьке Егору Иванцову обращался. Всём уваживал, мастер на все руки был. Так вот Степан Кормаков своей косой никогда ни сам не занимался, ни дядьку Егора не просил. Косит, как все, не отстаёт. А как объявят перекур – косу в кусты и идёт баб щупать. Они рядом уже сушёное сено гребут, песняка давят. Весело! Однажды Никита Чернов…

– Ванькин отец? – живо переспросил заинтересовавшийся рассказом Петька.

– Он самый, царствие ему небесное. Приметил, что Степан косой не занимается, принёс её дядьке Егору. Тот и языком цокал и головой качал: «Чего вы, – говорит, – сукины дети, с ней делали? Вовсе не коса, а колун!» После выправил, отбил, наточил. Никита отнёс её на место, где взял. Закончился перекур, стали отдохнувшие косари в загонку, зашаркали косами. Степан Кормаков размахнулся, косанул, да так, развернувшись вокруг себя, и полетел в траву. Мужики за животы схватились, смеются. А он сердится: «Зачем косу мне испортили, негодяи!» О, бляха, сколько здоровья было в человеке!

– Не зря до таких лет дожил, – улыбаясь, восхищённо заметил Петька. – Хоть бы половину осилить. – Отхлебнув из термоса ещё водички, поднялся, с неохотой поглядывая на лежавшую в траве косу. – Хошь не хошь, а надо махать!

– Да, сынок, – закопошился, вставая, Тимофей. Встав, поморщился. – Что‑то сегодня под левой лопаткой, как колючку загнали… – невольно слетело с губ.

– Ты б, отец, не напрягался сильно. Я уж докончу балочку в одного, – с тревогой в голосе осторожно посоветовал Суконников‑младший.

– Ничего, ничего! И так не напрягаюсь. Сенца заготовим – и на диван. А тебе ещё на работу скакать, – бодро отчебучил Тимофей, мысленно ругая себя за то, что невзначай проговорился.

– Да уж как‑нибудь. – Петька глубоко вздохнул. Выдохнув, поднял косу и, умело размахнувшись, продолжил класть в валок душистый, выше среднего травостой.

Отец не спеша пошёл ручку за следом.

Здоровый от природы, он в свои семьдесят с «хвостиком» был неисправимым романтиком. Часто вспоминал о том, как в детстве четыре раза убегал на фронт; как его ловили и возвращали, а он убегал снова и снова. Теперь всей душой хотелось помочь сыну, внучатам, чтобы не знали нищеты и суровых голодных дней, которые пришлось пережить ему – Тимофею.

Умело пластая косой пырей и дикий горошек, он нет‑нет да и замедлялся. Украдкой, чтобы не заметил Петька, натруженной ладонью потирал широкую волосатую с проседью грудь. Внутри пекло, будто склянку с горчицей опрокинули…

Сена в тот год Суконниковы всё же накосили. Даже успели сгрести и поставить на пологих склонах балок приземистые аккуратные копёнки.

– Всё, батя, в Вертячем пары доделаем, тогда вернёмся в Краюху, – довольно предполагал Петька. – Свозить будем сенцо. Чего ему в степи недобрым людям глаза мозолить.

Отец молчал. Не хотел тревожить сына…

В наступившую субботу Суконниковы топили баню.

Первыми перекупались Елизавета, детишки.

Петька был на смене, дома ожидался только поздним вечером.

Пошёл мыться Тимофей. Любитель париться – в тот раз он веника в руки не взял. Вдоволь накупавшись, вышел на крылечко бани и довольным взглядом окинул двор. После шагнул и, удивлённо ахнув, ничком упал на аккуратно выкошенную садовую лужайку. Инфаркт.

Так не стало Петькиного отца, бывшего кузнеца, хорошего краюхинского мужика Тимофея Бляхи.

С похоронами тогда помытарились. Денег ни на что не хватало. Петька пошёл к молоденькому управляющему «Агро‑Холдинга», чтобы попросить взаймы. Тот не отказал, но взамен потребовал ни много ни мало, а земельный пай. Думать было некогда, да и состояние не то. Согласились сразу.

Так в одночасье остались Суконниковы без отца и без одного земельного пая.

Пока занимались похоронами, в степи у балок исчезли несколько копен сена. «Добрые люди», пользуясь чёрной бедой, помогали свезти.

Ничего на свете больше стало не свято…

 

Глава 8

 

За неделю до наступления Нового года настойчиво подул южный ветер. Он принёс с собой нежданное потепление. Нахохлились и заплакали потемневшие вмиг сугробы снега. Потом суток двое держался над степью густой, непроглядный туман. Когда рассеялся, то было видно, что снег остался лежать только на дне глубоких оврагов да с северных сторон лесопосадок. Словно кинутые наземь тёмно‑зелёные платки виднелись за деревней редкие поля озимой пшеницы. Остальные некогда пахотные клинья, лениво развалившись в степи, отдыхали неопределённый срок, покачивая на тёплом ветру густыми гривами непролазных бурьянов. Жировали в их дебрях степные косули да бесчисленные зайцы‑русаки, несказанно радуясь смягчившемуся климату.

Зима отступила. Если бы лет двадцать – двадцать пять назад сказали краюхинцам, что в канун Нового года возможна подобная погода, то никто бы сроду не поверил. Но теперь степняки не удивлялись больше ничему. Слишком круто и резко менялась за последние годы их нелёгкая, копеечная жизнь.