Поймать тишину
– Новьё есть новьё! Ты его хоть в снег закопай, хоть дождём залей! Если оно путёвое, то работает, как часы.
Прогревая двигатель, через приоткрытую дверку молча взглянул я на топтавшегося рядом товарища и чуть‑было не крикнул: «Петя, Петя, да разве это путёвое?! Не видел ты ещё приличной машины», но вовремя сдержался. Буркнул только:
– В таком виде и поедешь?
Суконников, будто не зная во что одет, осмотрел себя с головы до ног и помчался переодеваться, на ходу причитая:
– Ой, ё‑моё, вот дурман‑трава, совсем упустил из виду. Да не работает головёшка, гладко не работает…
Вернулся Петро минут через пятнадцать совсем другим человеком.
Даже показалось, что в чистой, приличной одежде стал он выглядеть на несколько лет моложе. Счастливый, улыбающийся комом плюхнулся на пассажирское сиденье, и мы тронулись в путь.
Пока ехали до райцентра, воспоминания о собственных годах службы полностью захватили нас с Петром. Перебивая друг друга, рассказывали мы о нарядах в столовую, караулах, учениях и, конечно же, о благополучном возвращении домой. Семьсот тридцать дней и ночей! Память о них живёт в сердце каждого носившего погоны и сапоги мужчины на особом, привилегированном положении. Такое не забывается!
Двадцать километров пролетели незаметно. В райцентре, у небольшого обшарпанного здания автовокзала под навесом с ноги на ногу топтался рослый, стройный старшина ВДВ. Отглаженная форма, пышный аксельбант на груди, до блеска начищенные берцы и голубой, слегка сдвинутый на затылок берет. Петро заметил его издалека. Пока подъезжали ближе, с восхищением приговаривал:
– Орёл, Паша, гля, какой орёл вырос!
Через минуту они обнялись: отец и сын. У одного позади тревожные, бессонные дни, ночи неизвестности и ожидания; у другого за плечами два суровых, долгих года армейской жизни – на выживание.
Я, сидя в машине, молча наблюдал. Почему‑то вдруг вспомнилась маленькая дочь Валентина. Я любил называть её «мышкой». Кто знает, смогу ли когда‑нибудь обнять её вот так же крепко и тепло, по‑отечески, как только что Петро обнял своего сына?
Взбудораженное, немного приподнятое воспоминаниями об армии настроение резко и скоропостижно грохнулось до нижнего предела. Я понял, что, как минимум в этот день, обречён на мучительные угрызения совести и междоусобную войну собственного рассудка с бряцающей оружием безысходности действительностью.
Суконниковы, на ходу разговаривая, медленно приближались к машине. Я вылез, чтобы поприветствовать служивого и открыть багажник для «дембельского» чемодана.
Когда было сделано и то и другое, мы дружно сели в «семёрку» и помчались домой, в Краюху.
Сашок оказался довольно приятным в общении молодым человеком. По‑деревенски, слегка смущённо и застенчиво, рассказывал нам с Петром о том, как добирался от места службы до самого райцентровского автовокзала. Петро иногда задавал сыну коротенькие вопросы, иногда вставлял в его рассказ уместные, искромётные шуточки. Тогда и я пытался беззаботно рассмеяться вместе с Суконниковыми. Хотя внешне это кое‑как получалось, на самом деле в душе моей творился невообразимый хаос. Невообразимый хаос грусти!
Едва машина остановилась у Петькиного двора, как на высоком крыльце показались Елизавета и гостившая на каникулах Оксана – высокая, статная, с тугой чёрной косой девушка. Словно две большие птицы, выпорхнули они за калитку, покрыли нежными объятиями засмущавшегося радостного Сашка. Оксана молча прижалась щекой к братовому плечу, а Елизавета, будто не веря глазам своим, ощупывала сына и причитала:
– Ой, сыночка, ой, родненький! Худой‑то какой весь! Нешто тебя там не кормили?! – Щедрые материнские слёзы радости катились по её щекам.
Пока я открывал багажник, доставал оттуда чемодан, Петро подошёл к семье. Одну руку положил Елизавете на плечо, а другой обнял повзрослевших детишек.
– Ну, будя, мать, будя. Чего голосишь, как по покойнику. Всё уже позади. Вот наш сын – живой, здоровый. Радоваться теперь нужно.
– Так я… так я и радуюсь, – приходя в себя, сбивчиво отвечала Елизавета. – Ой господи, давайте в дом. Проходите, проходите, стол готов.
Я попытался было отказаться, но Петро чуть ли не силой увлёк вслед за женщинами и Сашком в хату. Там, в передней, был накрыт огромный праздничный стол. В дальнем углу комнаты стояла нарядная ёлочка. Я смотрел на всё это и остро почувствовал себя не в своей тарелке.
Петро, будто понимая ход моих мыслей, похлопал по плечу:
– Паш, да не тушуйся. Спасибо огромное за то, что выручил. Садись, дружок, за возвращение нашего сына выпьем, за наступающий Новый год!
Наконец‑то первое от встречи с солдатом волнение улеглось. Все дружно сели за стол. Первый тост, естественно, за благополучное возвращение домой! Потом – за старый год, за новый!.. Женщины лишь «за солдата» выпили по полной, после только пригубливали. Мы же с Петром и Сашок старались подтвердить высокое звание: русский человек. Так что после третьего, четвёртого тоста у меня перед глазами всё медленно поплыло. Гранёные стаканы – они такие!
Вскоре стали подходить оповещённые о возвращении Сашка родственники Суконниковых. Постепенно застолье становилось веселее и шумнее. Комната, сперва казавшаяся такой просторной, постепенно принимала вид улья, наполненного гудящими пчёлами. Всё вокруг меня шевелилось и шумело. Елизавета с Оксаной, да ещё какая‑то рыженькая девчушка из их родни едва поспевали ставить на стол самогонку и закуску. Произвольно, необратимо набирала обороты её величество русская гулянка.
Уже изрядно захмелевшим сознанием сообразил я, какой же одинокой и скучной казалась среди этого беспорядочного гвалта Петькиных родичей моя собственная персона. Поэтому, превозмогая вполне естественное желание остаться, незаметно покинул счастливое, радостное застолье.
На улице было совсем темно. Я поставил «семёрку» в собственный двор, вошёл в дом. Там было так тихо и хорошо. Аккуратно порезанная селёдка, налитая стопка водки на столе покорно дожидались хозяина.
Растопив печку, наотрез отказался думать о чём‑либо. Пребывавший под воздействием алкоголя организм мой требовал лишь одного: ещё алкоголя! Ни капли не сомневаясь в правоте своих побуждений, достал ещё кое‑какие продукты, водку и, наскоро пополнив ими стол, предался обыкновенному дикому пьянству. Я желал убежать, скрыться, спрятаться… От кого? Да от самого себя! Заведомо предчувствуя, что ничего хорошего из этого не получится, всё же поддался я сокрушительной, необузданной силе, которая называется слабостью человеческой.
Вот так неожиданно пролетел последний день уходящего года. Когда старинные мамины часы на стене пробили двенадцать раз, так и не разобравшись во времени истекшем, спал я сидя, согнувшись, уткнувшись головой в уставленный почти нетронутой закуской стол; спал безмятежным, мертвецки пьяным сном.
Глава 9
Нежданно и негаданно для самого себя Петро Суконников выдал «троечку». Это означало, что целых три дня изнывал его могучий организм от лошадиных доз огненного первака.