Пороги

Ну, а насчет избы она объявила так, для шутки. Тут расклад получался такой. Больше занимавшийся извозом, чем землей и хозяйством, покойный родитель Николая считался мужиком не то чтобы ленивым, скорее, нерадивым к окончательному, раз и навсегда обустройству жизни. Про таких говорят: «За что ни возьмется, ни в чем конца не сыщет». То подававшийся на прииски, то увязавшийся за дальним обозом на Амур, то устроившийся было плотником рубить с пришлой артелью мост, вдруг кому‑то понадобившийся на глухой таежной реке, а в последнее время всерьез занявшийся зимним извозом и чуть ли не месяцами пропадавший в дальних поездках к Иркутску и Бохану, Иннокентий Перфильев так и не собрался ни обустроить разваливавшуюся дедовскую заимку, ни перекрыть крытую корьем избу, ни огородить и привести в порядок обширный двор на самой окраине деревни. Благо, чужие сюда забредали редко, а у своих не принято было попрекать и лишний раз осуждать человека с устойчивой репутацией непутевого. Не потому ли, что у самих чуть ли не в каждой родове можно было сыскать такого же, если не еще более непутевого и непоседливого, из тех, кто надеется сыскать свое счастье путем постоянного поиска все новых и новых возможностей к получению всего сразу и вдруг. Таким, как правило, не сидится на месте, и до самой старческой немочи или внезапной кончины от надсады или другой какой беспутной хворобы, они уверены, что им просто не повезло, что злая судьбина уводила прямо из‑под рук уже вот‑вот обозначившуюся было долю, и те, кто были похитрее и поизворотливее, урывали у них из‑под носа долгожданное счастье. Только что это было за счастье, никто из них никогда бы не ответил. И потому, что не знал, и потому, что в глубине души боялся его едва ли не больше привычных тягот и несчастий.

Николай перед самой армией принялся было наводить порядок – огородил двор, завез лес на новую стайку взамен почти развалившейся старой. Договорился было о покупке теса на крышу, но, так и не успев ничего толком, отправился служить под причитания матери, словно догадавшейся о том, что не суждено ей больше будет повидать своего неразговорчивого заботливого первенца. У отца руки до крыши так и не дошли, хотя по первости он горячо поддержал отпрыска в предстоящем переустройстве. Так и остался еще на годы большой неуютный дом, резко отличающийся от прочих просевшей, темной, на две стороны «по банному» крытой крышей, каких давно уже ни у кого поблизости не оставалось.

Крышу Николай до отъезда в Новосибирск перекрыл, с Екатериной обо всем сговорился, даже на охоту на недельку смотался в ближнее бесхозное ухожье, после чего отбыл за разрешением на окончательное возвращение у командования своей командирской школы. Но скорого возвращения, не по его, понятное дело, вине не получилось.

Чего только не говорили в деревне по этому поводу, чего только не нагородили, не напридумывали, обвиняя то Николая, то непутевые, далекие от их жительства власти. Порой грешили и на Екатерину, которая якобы сообразила наконец, что за могучими спинами роговской родовы жизнь ее наверняка сложится и посытнее и покрасивше, чем с сиротой из непутевой семейки, посулившего ради своей неожиданной любви отказаться от намеченного вскоре командирского звания и от вполне реальной возможности перебраться на жительство в большой город, чему на первых парах горько позавидовали как незамужние пока Екатеринины подруги, так и обремененные торопливо народившимся потомством от «нерадивых и бестолковых», как честили своих неповоротливых в житейских делах мужей, молодые бабенки из своей и даже окрестных деревенек. Слухи об обещанной ей свадьбе щедро расплескались по окрестностям, слишком уж заметными были, как сама Екатерина, так и получивший отставку Сашка Рогов, славившийся окрест и своей силой, статью, и удачей почти в любом деле, за которое брался. Сохнувших по нему девок вокруг пруд пруди, а потому неожиданный Екатеринин отказ, полученный уже после того, как её мать обо всем до мелочей с ним сговорилась, вызвал такие бурные пересуды, каких в здешних местах даже старики не припомнили. А тут еще и названый жених исчез – ни слуху, ни духу, ни весточки, ни письмеца, думай, что пожелается. Вот и Екатерине чего только не думалось, вплоть до самого что ни на есть горького и обидного. Одного только в голову не могло прийти из‑за полного незнания того, что случилось с Николаем в Новосибирске осенью 1929 года.

Несмотря на поданный рапорт об отставке по семейным обстоятельствам, его вместе с курсантами командирской школы, ввиду чрезвычайных событий на недалеком Алтае, придали в помощь частям ОГПУ и, не дав толком собраться и оповеститься, отправили эшелоном до Барнаула, а дальше, кого на конях, а кого и своим ходом, перебросили в отдаленный район, заполыхавший в «год великого перелома» огнем очередного крестьянского восстания. Немало их тогда тлело и занималось по Сибири. Начавшееся активное раскулачивание сибирских крестьян, едва передохнувших и вставших на ноги после многолетнего гражданского разора, большинство из них сочли, по тогдашним понятиям, вопиющей «классовой» несправедливостью. Повсеместная по стране ставка на «беднейшее крестьянство», призванное бороться с «кулачьем», в Сибири почти не срабатывала. В «бедняках» здесь вполне справедливо числились те, кто не умел и не хотел работать, пьяницы, горлопаны, искатели фарта и легкой жизни, которых было далеко не большинство в сибирских деревнях. Получившие разрешенную властью возможность «прижать к ногтю», грабить и обездоливать тех, кто не в пример им вкалывал до седьмого пота и более‑менее успешно устраивал свою нелегкую жизнь, они под эгидой «классового энтузиазма», прикрывавшего их грабительско‑разбойничью суть, в своем подавляющем большинстве с полной безоглядностью на последствия, сочли этот грабеж священной «социалистической справедливостью» и приступили к нему без оглядки на нарушенные судьбы, обездоленных детей, разоренные и исчезающие в небытии хозяйства. А нараставшую день ото дня ненависть со стороны тех, кто не желал с этой несправедливостью мириться, приписывали к неизбежным последствиям все той же «классовой борьбы», призывавшей не проявлять мягкотелость во имя неизбежного счастливого будущего. Среди недовольных таким разворотом политики советской власти нередко оказывались даже прежние ярые ее сторонники и защитники – красные партизаны, демобилизованные красноармейцы, коммунисты и не очень соображавшие, в чем дело, комсомольцы. Вот и Добытинское восстание, подавлять которое прибыли огэпэушники и будущие красные командиры из Новосибирска, возглавил местный уполномоченный ОГПУ Добытин. Он освободил и вооружил арестованных «кулаков». К ним примкнуло немалое число обиженных староверов и ойротов. Они разгромили в районе советские учреждения и отделения милиции, в нескольких селах арестовали, а кое‑где и ликвидировали не в меру усердных, а потому особо ненавистных соцработников. К восставшим присоединились участники разгромленных в соседнем районе таких же отрядов ойрота Тужелая. Несмотря на умелое и отчаянное сопротивление, в ходе спецоперации ОГПУ восстание через месяц было подавлено. Половина его участников была схвачена или уничтожена, а оставшиеся в живых подались через границу в Китай. Раненого и попавшего в плен к староверам Николая Перфильева они прихватили было с собой для обмена на своих, попавших в плен, но резонно посчитав, что он вряд ли выдержит трудности нелегкого пути через почти непроходимый хребет и наступившую суровую зиму, оставили его под пригляд в тайном скиту, в надежде, когда оклемается, на доставку в их новое заграничное поселение, из которого они намеревались снова двинуться на бой «за божескую справедливость» и спасение «неправедно плененных».