Посмотри, отвернись, посмотри

– Для безопасности? Да, возможно. Но вообще наглость у них запредельная!

– Что ты имеешь в виду?

– Что они захотели перевербовать тебя на свою сторону.

– А‑а‑а. Да, глупо…

Я вспомнила, какая радость меня охватила, когда отец Антона спросил: «Дочка, на ночь‑то останешься?» Я сидела возле мерзких упырей, и в их гнусных рожах мне мерещились дивные лики. Мне так нравилось быть среди них… В семье, где взрослые были по‑настоящему взрослыми, и ни за кем не требовалось присматривать. Где меня саму опекали весь вечер. Кормили, подливали, укрывали, шутили… Позвали к себе, наконец!

И как приблудная собачонка, которую поманили куском мяса, я доверчиво пошла на запах.

Мы еще долго говорили о случившемся. Я легла к Антону на диван, и он обнимал меня крепко, шепча на ухо чудесную ерунду. Мы укрылись вдвоем в скорлупе моей квартиры, и старое чужое пальто, подобно домашнему призраку, охраняло наш покой.

 

* * *

 

Неделю спустя воспоминания о моей поездке поблекли. Так выцветает страшный сон. Просыпаешься от кошмара и думаешь, что никогда его не забудешь. Но уже несколько часов спустя не остается ничего, кроме удивления: что за чушь мне приснилась! И колющий взгляд Григория, и фальшиво‑дружелюбные лица Ивана и Ларисы, и круглые, как неваляшки, «сестры» Антона с пьяным малиновым румянцем, и даже страшный образ убитого Германа, – все они таяли, уплывали, превращаясь в морок, в неразличимую муть. Лишь одно память сохранила цепко: изумленные глазищи кудрявой малышки, обнимавшей меня за колени.

А ведь они прокалывались на каждом шагу. Чего стоит выдумка о причине ссоры, из‑за которой их сын якобы прервал отношения! Поразительно, что ради меня разыграли такой спектакль. Сколько же людей было в нем задействовано…

Эмме я почти не соврала. «Родители Антона давно умерли. Они были преступниками, поэтому он ничего не хотел мне говорить». Бабушка возжелала подробностей. «При встрече, Эмма, все при встрече! На следующей неделе!» У меня есть семь дней, чтобы продумать детали.

На пятый день мне позвонила Ксения.

– Пойдем гулять!

С ее стороны такое приглашение равносильно извинению. Я согласилась, и мы отправились в парк на Речной. Бродили среди цветущей сирени, махали теплоходам и ели мороженое. Она даже купила мне пломбир.

– Подлизываешься? – спросила я. – Будешь каяться?

– Каяться, допустим, мне не в чем. – Ксения брезгливо отлепила бумажку со своего мороженого и бросила мимо урны. – А вот о результатах твоей поездки было бы интересно узнать.

Я рассмеялась. Чужие тайны! Как же я могла забыть! Чтобы удовлетворить свое любопытство, Ксения готова купить всю тележку мороженщика, а не один несчастный стаканчик.

– А никаких результатов, – легко солгала я. – Только зря потратила деньги на перелет и гостиницу.

– А как же частный детектив, которого тебе рекомендовала бабуся?

– Год назад уехал на Бали. Больше ничего не расследует, сидит под пальмами.

Ксения подозрительно взглянула на меня.

– Хочешь сказать, ты отступилась? Ходила озабоченная, а теперь дала задний ход?

– Понимаешь, – сказала я, облизывая холодный сладкий купол пломбира, – это был такой знак от вселенной, что яснее уже некуда. Ты права. Незачем соваться не в свое дело. Антон поссорился с родителями и не хочет с ними общаться. Это все, что мне нужно знать.

В глазах Ксении по‑прежнему читалось недоверие, и я добавила:

– Мироздание щелкнуло меня по носу.

– Я когда еще сказала: твой Антон тебя балует. – Ксения не была бы Ксенией, если б удержалась от шпильки: – Даром что монтажник, а понимает, что в его интересах целовать тебе пятки. Ты на три ступеньки выше…

– В каком смысле?

– На социальной лестнице, дурочка. Ты москвичка при квартире и непыльной работенке. Он – пролетарий из Прибзденевки. Не позволяй ему об этом забыть.

– А что насчет неприятного сюрприза, который должен был ждать меня по возвращении?

– Я его выдумала со злости. Кстати, ты все еще выходишь на свои пробежки? – Ксения резко поменяла тему разговора.

– Да, а что?

– С завтрашнего дня присоединяюсь к тебе. Будем худеть вместе.

– Забудь и думать, – отозвалась я.

Мне нравится бегать одной. Я прислушиваюсь к своему телу. Улицы звучат по‑другому, пробиваясь сквозь музыку в наушниках. Город видится иным. Пробежка для меня сродни медитации, а коллективные медитации не по мне.

– Это еще почему? – взвилась Ксения.

– Я привыкла бегать одна.

– Переучишься! Твоему мозгу полезны новые задачи.

– Возможно. Но бегать будем по отдельности.

Ксения использовала весь свой арсенал. Минута упрашиваний. Две минуты лести. Намек на смертельную обиду. Глубокое огорчение от того, что она впервые… захотела сама… и вот ее лучшая подруга ставит ей палки в колеса… препятствует единственному ее полезному стремлению… Она не может бегать без компании, к ней пристают, ей страшно!.. Что, если она упадет и сломает ногу! Полина, не отказывай мне, я больше никогда тебя ни о чем не попрошу, клянусь! Ну пожалуйста‑пожалуйста‑пожааааалуйста!

И взгляд как у лемура из «Мадагаскара».

– Ксень, я в самом деле люблю бегать в одиночестве, – примирительно сказала я, когда все струны этой балалайки издали положенные звуки. – К тому же новичка на первых порах нужно учить. А тренер из меня никудышный.

Ксения обозлилась. Я видела, что она вот‑вот наговорит мне гадостей. Но в последний момент в ее глазах что‑то мелькнуло. Какая‑то хитринка, которая заставила меня усомниться, что мы отыгрываем очередную партию в игре «Продави Полину и заставь ее сделать то, чего ей не хочется». Но Ксения тут же отвлеклась на пассажиров теплохода, спускавшихся по трапу. Больше мы не говорили о совместных тренировках.

Я возвращалась домой со смутным чувством, будто что‑то упускаю. Если подумать, в нашей встрече странным было все. Начиная со звонка Ксении. Она могла не проявляться по три месяца. Ее обида не слабела со временем, просто в какой‑то момент Ксения сменяла гнев на милость. Я не скучала по ней в этом промежутке. Но меня радовало, когда она возвращалась.