Повелитель света
С тех пор как Лерн написал ему, в Фонвале ничего нового не произошло. Таинственные занятия продолжались, а меры предосторожности все усиливались. Эмма больше не спускалась; я по сухому стуку ее каблучков соображал, что она расхаживает по комнате, где были расставлены манекены с ее платьями.
Меня терзала бессонница: мысли о том, что там, наверху, проводят ночи вместе садист Лерн и на все согласная Эмма, не давали мне заснуть. Ревность умеет обогащать фантазию: мне рисовались картины, невероятно мучившие меня. Сколько я ни клялся себе, что при первом удобном случае я воплощу с Эммой свои фантастические грезы в жизнь, я никак не мог отделаться от этих эротических видений, и они доводили меня до белого каления.
Как‑то мне захотелось пройтись по парку прохладной ночью, чтобы успокоить взбунтовавшуюся чувственность, но входные двери внизу оказались запертыми.
Да, Лерн тщательно меня сторожил!
Тем не менее неосторожность, которую я совершил, сказав ему, что узнал о существовании Макбелла, не имела других последствий, кроме усиленной любезности с его стороны. Во время наших, более частых теперь прогулок он демонстрировал, что мое общество ему становится все приятнее, стараясь смягчить суровость моей затворнической жизни и удержать меня в Фонвале, то ли потому что он на самом деле собирался сделать меня своим компаньоном, то ли чтобы предотвратить мое бегство. Против своего желания я был занят целыми днями. Я терзался от нетерпения. И думал только о силе запретной любви и заманчивости скрытого от меня секрета, но если любовь явилась мне в образе очаровательной недоступной женщины, то тайна, привлекавшая меня не менее сильно, приняла вид старого башмака, столь же недоступного.
Вокруг этой мерзости на резинках вертелись все гипотезы, которые я строил по ночам, надеясь отвлечь свои мысли от ревности. И на самом деле, этот башмак был единственной осязаемой целью, к которой я мог направить свою любознательность. Я заметил, что избушка с садовыми инструментами находилась недалеко от лужайки, так что при случае было бы легко откопать башмак… и прочее, что там окажется. Но Лерн, надев на меня ярмо своей привязанности, держал меня вдали от башмака, как и от оранжереи, от лаборатории, от Эммы – словом, от всего.
Всеми силами своей души я призывал на помощь какой‑нибудь случай, какое‑нибудь непредвиденное обстоятельство, которое нарушило бы наш modus vivendi[1] и дало бы мне возможность обмануть бдительность моей стражи: поездку Лерна в Нантель, какое‑нибудь несчастье, если без этого нельзя обойтись, да что угодно, лишь бы мне как‑нибудь извлечь из этого пользу.
Этой нежданной удачей меня одарил приезд отца и сына Макбеллов.
* * *
Получив телеграмму об их скором прибытии, дядюшка сообщил мне об этом с необычайно веселым видом.
Почему он так обрадовался? Неужели и вправду я навел его на мысль об опасности задерживать у себя больного Донифана без ведома его родных? Этому я абсолютно не верил… А кроме того, смех Лерна, если он был и непритворным, все же был гаденького характера… источником его могла быть надежда сыграть какую‑нибудь скверную шутку.
И все же, хоть и по совсем иным причинам, я тоже радовался не меньше профессора, и вовсе непритворно, ибо у меня имелись для этого серьезные основания.
* * *
Они приехали утром на повозке, нанятой в Грее; в роли кучера выступал Карл. Они были очень похожи и оба напоминали Донифана, каким я его видел на карточке. Оба держались прямо, были бледны и бесстрастны.
Лерн весьма непринужденно представил меня. Оба пожали мне руку, не снимая перчаток. Казалось, будто и душа у них тоже в перчатках.
Войдя в маленький зал, они молча уселись. В присутствии всех трех помощников Лерн произнес длинную речь на английском языке, при этом его мимика и жесты были очень выразительны. В одном месте своей речи он сделал движение человека, падающего навзничь, поскользнувшись. Затем, взяв обоих под руки, он повел их к главным дверям в парк. Мы пошли следом за ними. Там он показал им на скобу, о которую вытирают ноги, и снова повторил движение поскользнувшегося человека. Не подлежало никакому сомнению, что он объяснял, как Донифан поранил голову, упав ею на серповидную скобу.
Это было уже что‑то новенькое!
Все вернулись в гостиную. Дядюшка продолжал разглагольствовать, утирая глаза. Немцы начали громко сморкаться, чтобы скрыть невольные слезы, от которых они будто бы не могли удержаться. Господа Макбеллы, отец и сын, не повели и бровью. Ничто не выдавало их горя или же нетерпения.
Наконец Лерн жестом велел Иоганну и Вильгельму привести Донифана. Он был свежевыбрит, напомажен, с пробором на боку и имел вид молодого лорда, пусть дорожный костюм был ему тесноват, пуговицы едва держались, а слишком узкий воротник душил его и вызывал к располневшему лицу прилив крови. Рубца не было видно благодаря начесанным длинным волосам.
При виде брата и отца в глазах безумца блеснула радость, а апатичное до этого момента лицо осветила преисполненная ласковой доброты улыбка. У меня мелькнула надежда, что к нему вернулся рассудок… Но он опустился на колени у ног родственников и начал лизать им руки, издавая какой‑то непонятный лай. Брату не удалось добиться от него ничего большего. Попытки отца тоже не привели к успеху. Вскоре господа Макбеллы поднялись, чтобы попрощаться с Лерном.
Дядюшка заговорил снова. Я понял, что они отказываются от приглашения погостить или хотя бы просто вместе позавтракать. Дядюшка не настаивал, и все вышли.
Вильгельм взвалил сундук Донифана на ко́злы повозки.
– Николя, – сказал мне Лерн, – я провожу этих господ до станции. Ты останешься здесь с Иоганном и Вильгельмом. Мы с Карлом вернемся пешком. Оставляю дом на тебя! – добавил он веселым тоном и крепко пожал мне руку.
Неужто дядюшка надо мной издевался? Хороша власть под надзором двух сторожей!
Все влезли в повозку: впереди Карл с сундуком, сзади дядюшка и сумасшедший vis‑a‑vis[2] здоровых Макбеллов.
Дверца уже захлопнулась, как вдруг Донифан вскочил с лицом, искаженным от ужаса, точно он увидел перед собой смерть, натачивающую свою косу: из лаборатории послышался вой, который можно было узнать из тысячи… Сумасшедший показал пальцем на лабораторию и ответил Нелли таким продолжительным звериным воем, что мы все побледнели от мучительного ужаса и… ждали конца его, как избавления.
[1] Образ жизни (лат.).
[2] Напротив (лат.).
