Пути-дороги
– Молотилку, папа, надо у Сушенко попросить – одной не обмолотимся. Управляющий наказывал беспременно к Сушенко съездить.
– А коли откажет?
– Должен дать, мы ж ему в прошлом году давали. Управимся – обе ему перекинем. А скажите, папа, что Игнат Сушенко – болел, что ли? Почему он не на фронте?
– У атамана рыжего жеребца видал?
– Видел. Конь замечательный.
– Его Сушенко на Дону купил и подарил атаману.
– Да‑а‑а, тогда все понятно… А хлеба‑то у нас нонешний год какие! Амбаров не хватит. Рабочих еще на хутор надо послать, человек хоть десять.
– А где их взять‑то? Девок отправлю.
– Это на мужскую‑то работу?
– А хоть бы и на мужскую. Оно выгодней. Мужику‑то трешницу в неделю надоть, а девке – рубль. Ну а при том девки девкам рознь. Возьми такую, как твоя Марина, – небось за двоих мужиков сработает.
– Отец!..
– Ну, не буду, ты так зараз и готов на старика шуметь… А как: дурь‑то с головы выкинул? Жениться‑то? – неожиданно спросил Павел Васильевич.
– Я, папа, все обдумал. Не в моих силах от нее отказаться. Ежели вы согласия не дадите, вы меня на всю жизнь несчастным сделаете. Да что жизнь! На что она мне без нее? Я свою жизнь тогда в первом бою отдам.
Павел Васильевич с присвистом засопел, что всегда у него служило признаком большого волнения.
– О матери своей подумай, чертяка скаженный! Не вынесет мать‑то. Она и так о тебе день и ночь плачет. Весь ты в бутовскую породу вышел… Ну, женись, ежели тебе она так полюбилась, что жизни своей за нее не жалко.
Николай бросился целовать отца.
– Ну, буде, буде. Что я тебе: девка, что ли? – с притворной суровостью уклонился от объятий сына Бут. – Ославил старика‑отца на всю округу…
Гринихин двор был тщательно подметен, кирпичные дорожки вымазаны желтой глиной с навозом. Под большой старой вишней, заняв своим тучным телом чуть ли не половину скамейки, сидела за столом сама Гриниха. Перед ней стоял пузатый, начищенный до ослепительного блеска медный самовар.
Гриниха только что налила себе одиннадцатую чашку, когда за забором протарахтела линейка и белый жеребец остановился у ворот. С линейки тяжело спрыгнул Бут; сказав что‑то работнику, он пошел к калитке. Во дворе его встретил злобным лаем рыжий кобель. С руганью отмахиваясь от него суковатой палкой, Бут направился к спешащей навстречу Гринихе. Ее скуластое, помятое старостью, но все еще красивое лицо сияло:
– Вот не ожидала у себя побачить! Садись, Павел Васильевич, чаю с вареньем выпить…
Приняв от хозяйки чашку, Бут долго размешивал в ней варенье, не зная, с чего начать разговор.
– Что, Павел Васильевич, аль что случилось со скотом?
– На это у нас ветеринар есть, – пробурчал Бут.
Наступило неловкое молчание. Гриниха, обиженно поджав тонкие губы, еще налила себе чашку.
– Вот что, Власовна! Сына хочу женить…
Гриниха окинула Бута быстрым взглядом, полным радостной надежды. Но, тут же овладев собой, равнодушно проговорила:
– Что ж, Павел Васильевич, дело хорошее. Уж не сваха ли тебе нужна?
Бут сердито засопел:
– Сам посватаю…
Гриниха отхлебнула из чашки и с легкой насмешкой в голосе спросила:
– А зачем же я тебе тогда, Павел Васильевич, понадобилась?
Старик с досадой поставил на стол блюдце.
– Сватать приехал, вот затем и понадобилась. – И, уже совсем насупясь, проговорил: – Сына на твоей дочке женить хочу… Чего замолкла? Али зять не по сердцу?
– Да я, Павел Васильевич, ничего, вроде показалось мне, что ты на меня серчаешь…
– Ну а коли ничего, так и говорить не о чем, – грубо перебил ее Бут. – Собирай дочь к венцу. Да зайдешь ко мне: денег тебе на приданое дам… Все от людей сорома меньше будет.
Бут поднялся и, перекрестясь, пошел к калитке. Гриниха, растерянно улыбаясь, шла сзади.
Несколько дней прошло со времени отъезда Андрея на фронт, а Марине казалось, что прошло уже много месяцев. Сколько ни уверяла она себя, что ей нет никакого дела до Андрея – с каждым днем все сильнее и сильнее давила ее гнетущая тоска.
Работа валилась из ее рук, а по вечерам, когда девчата запевали звучащие безысходной тоской старинные песни, ей хотелось плакать. Весть о приезде с фронта Николая Бута не произвела на нее никакого впечатления. Да и сам Николай, при виде которого так замирало раньше ее сердце, теперь не казался ей желанным.
Возвращаясь из Старо‑Деревянковской станицы от тетки, Марина всю дорогу думала об Андрее. Подходя к воротам, она вспомнила последнее свидание с ним в хате и грустно улыбнулась.
– Какая же я дура была! – прошептала она.
Гриниха, завидев дочку, поспешно пошла к ней навстречу.
– Ты, Мариночка, небось уморилась. Пойди умойся да садись чай пить, а я самовар подогрею.
Усадив дочь за стол, она поставила перед ней миску с подогретыми варениками и уселась напротив.
– Павел Васильевич Бут к нам приезжал…
– Это зачем?
– Сына женить надумал…
Ничего не подозревая, Марина подумала, что мать пригласили в свахи.
– Свататься приезжал, Мариночка. Говорит, приходи – денег на приданое дам, – наклонясь через стол к дочери, восторженно зашептала Гриниха… – И такое счастье, такое счастье нам выпало! Это нам за бедность нашу Господь посылает. Легко сказать – с самими Бутами породнимся!
Не замечая, как побледнела дочь, Гриниха продолжала:
– Дом‑то какой! Да тебе и век не снилось в таком доме жить… То‑то мне последнее время сны такие снятся – все будто я по навозу хожу да руками его собираю, а он между пальцами так и уходит, так и уходит…
– А если я не пойду за него замуж? – прошептала, низко наклонив голову, Марина.
– Как не пойдешь?! – Гриниха непонимающе уставилась на дочь.
Марина поднялась из‑за стола. Ее губы дрожали, но голос прозвучал спокойно:
– Да так и не пойду!
– И слушать не хочу! Пойдешь за Николая – и все.
– Выходите за него сами.
