Пути-дороги
Этого Гриниха не ожидала. Спокойный тон дочери прорвал ее гнев:
– Это ты мать не слушать?
Марина, наклонив голову, молчала.
Зеленовато‑серые глаза Гринихи загорелись гневом.
Быстро выскочив из‑за стола, она метнулась в сарай и через минуту вихрем вылетела оттуда с толстой палкой в руке.
Марина, исподлобья наблюдая за матерью, подпустила ее вплотную. Взоры их встретились.
– Вот только ударьте – зараз же уйду на хутор и больше вы меня не увидите!
Угроза подействовала. Как Гриниха ни была взбешена, но она поняла, что если дочь уйдет на какой‑нибудь хутор работать, то свадьба расстроится.
Воспользовавшись замешательством матери, Марина убежала на улицу и вернулась домой только к ночи.
Гриниха еще не ложилась спать. На всякий случай не запирая дверей, Марина прошла в другую комнату.
Посмотрев вслед дочери, Гриниха проговорила:
– Анка опять больна, а на молоко денег нету… Ох, господи! А тут еще ноги мне судорогой сводит, ходить не могу…
Но, видя, что Марина молча принялась стлать себе постель, крикнула:
– У, дармоедка проклятая! Бисова душа! На шее матери век думаешь в девках сидеть?
Анка проснулась от крика и громко заплакала.
Марина подошла к углу, где на куче тряпья лежала больная сестренка, наклонилась над ней и стала гладить ее взлохмаченную голову. Перестав плакать, Анка крепко обняла Марину за шею и прижалась к ее груди.
– Маринка‑а‑а, я есть хочу… – тихо всхлипывая, прошептала она.
Марина, поцеловав сестренку, поднялась:
– Не плачь, Анка, я сейчас пойду молока тебе достану.
Не обращая внимания на ругань матери, она накинула на голову платок и вышла из хаты…
Утром Гриниха, принарядившись, ушла к Бутам, а Марина вынесла во двор больную Анку и стала расчесывать ей волосы. Средняя сестренка, двенадцатилетняя Милька уселась тут же.
К ночи, когда уложенные Мариной дети заснули, бутовский работник привез Гриниху. По раскрасневшемуся лицу матери Марина поняла, что та пьяна. С ее плеч сползала подаренная, видимо, Бутом, черная шаль. Из‑под пестрой косынки выползли смоляные пряди волос.
Сев на лавку, Гриниха торжествующе посмотрела на Марину:
– Триста рублей, дочка, Бут на приданое дает. А со свадьбой Николай торопит: «Мне, мол, на фронт ехать скоро надо». Чего молчишь? Али не чуешь?
Марина, расчесывая густые каштановые волосы, пристально посмотрела на мать:
– Чую, а за вашего Бута все одно не пойду!
Гриниха подскочила к печке, схватила ухват и занесла его над головой Марины.
– Будешь мать слушать или нет? – Ее рука уже готова была опустить ухват на голову дочери, но тут произошло то, чего никак не ожидала Гриниха. Марина с силой вырвала ухват и отбросила его в угол. Гриниха тяжело опустилась на пол…
Ночью, когда в доме все стихло, Марина с узелком в руках тихо вышла во двор.
К ее ногам с визгом кинулся рыжий косматый клубок.
– Прощай, Буян, прощай, милый.
Собака, ласково взвизгивая, лизала ее руки.
Глава IV
Прохладно в густом лесу. Запах преющих на земле листьев, смешиваясь с ароматом смолы, навевает грусть.
Андрей, сидя под старым буком, только что перечитал письмо, полученное им недавно от отца.
Каждый раз, когда он вынимал из кармана грязный, исписанный каракулями клочок бумаги, окружающий его лес исчезал, как утренний туман под лучами солнца. Перед застланным слезами взором плыли, словно живые, сцены из родной, знакомой станичной жизни…
В эти минуты он забывал все… Мечты Андрея несли его в хату Гринихи, и Марина вставала перед ним не с суровым взором, а улыбающаяся, с протянутыми к нему руками…
Второй Запорожский полк, в который попал вместе с одностаничниками Андрей, был перед этим сильно потрепан турками под Изоколясом и отведен в тыл.
Расположась лагерем в большом старом лесу, полк, пополненный казаками Уманского и Каневского статичных юртов, готовился к выступлению на передовые позиции.
С утра до вечера кузнецы перековывали коней, чинили разболтанные тачанки и двуколки. Казаки, утомленные большими переходами и частыми стычками с турками, наслаждались отдыхом.
В свободное от нарядов, караулов и занятий время казаки чинили обмундирование и сбрую, писали письма на родину, а иногда, усевшись под старым каштаном или вековым дубом, резались до обалдения в карты.
Кончался обеденный час. Казаки группами и поодиночке сидели на сложенных вверх потниками седлах, пнях, а кто и просто на земле.
К Андрею подошел, улыбаясь, Дергач. В руке он держал котелок.
– Ну, довольно читать, давай есть будем. – И, насмешливо щуря карие смеющиеся глаза, посмотрел на Андрея: – Пока ты в наряде был… я тоже получил. От сестры. О тебе и о Марине пишет…
– Обо мне?
– Ну да, о тебе.
Андрей испытующе посмотрел на приятеля. Под его пристальным взглядом скуластое лицо Дергача, сплошь усыпанное коричневыми веснушками, расплывалось в лукавой улыбке. Не спеша отрезав кинжалом кусок хлеба, он с нарочитой медлительностью проговорил:
– Пишет, что после нашего отъезда Марина словно шальная ходила. Только об Андрее и разговору было. Мать ее за Бута хотела выдать. Сватался он, когда в отпуск приезжал, так Марина на хутор сбегла. Говорит… Андрея дожидать буду.
Глаза Андрея широко открылись. Грудь наполнилась буйной радостью. Не выдержав, он вскочил с земли и закружился в диком танце. Затем с размаху бросился на траву и испуганно спросил:
– Ванька, а ты не врешь?
Дергач оглянулся и, наклоняясь к Андрею, тихо проговорил:
– Ты, Андрюшка, Бута бойся. Гриниха ему перед отъездом передала, что из‑за тебя Марина на хутор сбежала.
– Плевать мне на него! – весело ответил Андрей.
Друзья, достав из‑за голенищ деревянные ложки, принялись за еду…
Но вот труба заиграла развод. Казаки дежурной сотни, назначенной в караул и наряды, разбирая винтовки, бежали строиться. На коновязи дико взвизгнули кони.
