Распечатано на металле

Фух, пронесло. Я поспешно удалилась и поняла, что опрашивать людей нет смысла. Единственное, что я с этого получу, – парочка синяков по неосторожности. Я решила, что мне стоит познакомиться с новыми для себя районами города, раз уж у меня осталось еще 7/8 шприца. Я снова вколола небольшую дозу и направилась к северному краю города. Нам всегда говорили, что тут находится молодежный центр, а также единственный университет на весь город, в которой все хотят попасть. Мне хотелось верить, что хотя бы молодое поколение хочет что‑то изменить. Шла война, но университете проводились занятия. Я сделала такой вывод, потому что увидела группу силуэтов, движущихся в том же направлении. Я попыталась сконцентрироваться хоть на чем‑то, но не заметила, как споткнулась и поцарапала руку об острый штырь забора. Я разодрала руку. Хлынула горячая, словно молоко, кровь. Почему я помню, что молоко должно быть горячим? Все молоко, которое мне давали, было холодным, иногда – чуть теплым. Я подумаю об этом позже. Я еле сдержала крик, но мое лицо невольно скукожилось. Удивительно, рубашка почти не пострадала. Я прижала рану рукой в попытках остановить кровь. Внезапно ко мне подбежал силуэт из толпы.

– Тихо! Я помогу, уберите руку!

Я всмотрелась в него. Силуэтом оказался парень лет двадцати, одет он был в медицинский халат. На нем были небольшие очки, а волосы были уложены вправо. У него была небольшая родинка на подбородке, которая показалась мне знакомой, но в то же самое время какой‑то чуждой. Я убрала руку и дала ему обработать рану. У него с собой была небольшая сумочка с красным крестом, из которой он достал бутылочку, содержимое которой вылил мне на рану. Я ощутила сильное жжение, такое, словно кто‑то приложил к ране паяльник… Я даже не хочу знать, откуда такая ассоциация. Он достал вату и бинт и обмотал мне руку. Рука все еще сильно болела, но кровь течь перестала. Теперь моя правая ручка не такая, как раньше. Может быть, это не так плохо. Я улыбнулась ему.

– Спасибо, вы оказались рядом очень вовремя.

– Пустяки, это моя работа – лечить людей. Я учусь на врача.

Я встала и отряхнулась. Раз я всего за девять лет перестала воспринимать людей как людей, то этот парень и подавно должен был поддаться этому недугу, а следовательно, он не должен был меня знать, так как я не с этого района города. Я нашла в себе смелость спросить у него.

– Давно ли идет война?

Он многозначительно посмотрел на меня, после чего взял за больную руку и сказал.

– Я недостаточно хорошо обработал ее. Давайте отойдем от дороги, дабы не мешать движению.

Он затащил меня в какой‑то переулок и зажал мне рот рукой.

– Тихо!

Я кинула взгляд на основную улицу, по которой проходили люди из отдела Опеки. Этот парень делал вид, что обрабатывает мою рану, но на самом деле он просто ощупывал мне руку, а я притворно шипела от боли. Это прекратилось, когда сотрудники прошли мимо. Он провел меня еще дальше, открыл канализационный люк и приказал следовать за ним. Канализация не очень хороша была для меня – я могла подцепить там инфекцию, но выбирать мне не приходилось. Я послушно спрыгнула за ним. Было невысоко, так что я выжила, но предварительно я вколола еще дозу «Пентариона», которого оставалось еще раз на пять. Было настолько темно, что мне стало очень страшно. Даже под действием успокоительного я ощутила тяжесть в голове, конечности болели. Я не была в канализации никогда. Запах был настолько же отвратным, как в тот момент, когда я умирала в луже собственной блевотины. Я уже даже начинаю называть вещи своими именами… Это явно до добра не дове… Ай! Я запаниковала. Мне казалось, что меня вот‑вот сейчас вновь вывернет наизнанку. Я услышала шаги. Они эхом раздавались по всему каналу. Я должна была дотянуться до шприца и вколоть еще дозу! Моя рука потянулась к сумочке. Я закрыла уши руками. Нет, я этого не вынесу! Я снова спряталась и прижалась к ближайшей стене. Я попыталась прийти в себя. Я очень часто и глубоко дышала. Молодой доктор подошел ко мне сзади и положил руку на плечо.

– С тобой все в порядке?

– Враги! Везде враги! Даже я себе враг! – это произнесла не я, но сорвалось это с моих уст.

– Тише. Я рядом. Я не дам тебя в обиду.

Меня начало отпускать, через некоторое время я смогла изучить канализацию до малейших подробностей. Я отдышалась и поднялась на ноги, нервно улыбнувшись молодому человеку. Он заботливо улыбнулся мне в ответ. Я догадывалась, что я не первая, кого он видел в таком состоянии. Я ощутила заботу. Мне сильно этого не хватало. Я почувствовала себя увереннее. Возможно, забота – это еще один способ обойти мой недуг? Я запуталась. Мы продолжали путь вдвоем. В канализации нашего города было много крыс, которые так противно пищали под моими ногами. Но больше меня ужаснуло то, что мимо нас проплыл труп военного. И еще один. И еще.

– Так ты, получается, одна из тех, кто пробудился? – спросил он

– Пробудился? – переспросила я.

– Ну ты же понимаешь, что эта война не шла вечно, а значит, тебя не одурачила эта машина пропаганды.

– Да. Еще год назад не было войны. Я помню дни, когда не было смотрителей, и я думаю, что я помню то, что было до великого Часового.

– Так ты революционерка?

– Да, я сражалась за Часового. Я не могу вспомнить почему, но, за что бы я ни сражалась, сейчас все явно не так, как хотелось мне.

– Ты – редкий экземпляр, как и любой пробудившийся.

– Куда мы, кстати, идем?

– В мое логово. Судя по всему, у тебя синдром ненависти к реальности.

– Это так называется?

– Часовой фактически распространил эту заразу среди всех жителей города. Ему выгодно держать нас разобщенными, чтобы мы не покидали знакомую нам область, потому что побоимся умереть. Это заложено нашим организмом.

– Я не всегда была такой. Я должна открыть людям глаза и излечить их от этого недуга. Я хочу научить людей летать, как птицы в небе.

– Кто ты такая, чтобы сделать это? Ты не бог, ты не сможешь достичь этого в одиночку.

Я показала ему металлическую пластину с надписью.

– Я, 1029, единственная, кто смог сохранить дореволюционный текст. Я уверена, что он откроет всем глаза. Я собираюсь добраться до Часового и потребовать ответов!

Он аккуратно коснулся пластины.

– О боже… – сказал он. – Боже? Что это такое?

– Боже? Что такое «Боже»?

– Точно… ты же не знаешь. Пойдем, мы почти пришли. Сейчас объясню.

Он довел меня входа, прикрытого обрывком ткани. Я зашла в освещенное свечами помещение. Почему‑то картины на стене этого помещения мне показались знакомыми. Я почти сразу к ним привыкла. На всех картинах был изображен бородатый мужчина, распятый на кресте, а на его голове красовался терновый венец. Я вспомнила пару слов. «Отче», «грешные»? Что это?